Кана. В поисках монстра. Роман Кожухаров

у тебя скоро снесётся, – участливо выговорил счетовод.

      Мозоль секретаря, действительно, был огромен, величиной с куриное яйцо. Кузя, взопревший, но веселый, проветренный, выглядел не в пример свежее.

      – Я пить хочу… – жалобно, совсем по-мальчишески, проговорил секретарь.

      – Терпи… – милосердно изрёк счетовод.

      Он проявил себя выносливым, подобно Ормо, радисту Зарубе и Южному Юю. Секретарь и Вара, наоборот, оказались слабыми звеньями. Впрочем, как и я. Напекло голову, и вконец замучила жажда. Поначалу я всё налегал на янтарно-духмяную Ноа, и в итоге она с бейсбольной оттяжкой перебила мне голени. Стало совсем невмоготу: развился сушняк, перед глазами плавал алый туман и лиловые бублики, способом образования походившие на никотиновые колечки. Когда мы остановились, я, едва переводя дыхание, почувствовал, как из розовых пучин вздымается тошнота.

      В этот миг на наши отрядные выжимки и набрёл дядя Миша, вернее, его Орлик, послушно ступающий конь, серый, в чёрных яблоках, со спутанной смоляной гривой. Во истину, дядя Миша явился на своей каруце[16], как пророк Илия.

      «Пить! Пить! Пить!» – истошно воззвали жаждавшие грома и ливня. «Эх вы, бедняжки…» – сострадательно отозвался селянин, тут же усадил на телегу особенно страждущих и без промедления направил телегу по пути спасения.

      Двинули в Окницу, а очутились в Хрустовой. Она лежала на каменистых склонах, не оставляя своим жителям иного выбора, кроме как восходить или скатываться по наклонной. Вот мы туда и скатились, на скрипящей и громыхающей каруце дяди Миши. С раскаленных вершин низверглись в катакомбы окницких погребов.

      Крестьянские дворы обнесены невысокими, по грудь человека, кладками из понтийского известняка. Из него же построены времянки, дома, сараи. Тоже самое – в Кузьмине и Грушке, тоже самое – потом в Окнице и далее – в Подоймице, Подойме, в Рашкове и Янтарном.

      Ограды выложены из камней, добытых из земли при рытье погребов. Рытьё трудное, а погреба глубокие. В земле теперь, вместо камней, дубовые бочки. Бока заскорузлой туши изрыты крестьянскими схронами. В глубь ведут убитые ступени и электрические провода, а там, под спудом пушистых 40-ваттных курчаточков, зреет в дубовых сердцах кровь левиафана. Скрючившись в три погибели, спускаемся по ступенькам, и по пути хозяин, дядя Миша, объясняет, что чем глубже в земле хоронился камень, тем непредсказуемее ведёт он себя в ограде. Затаённые молчуны-черноризцы, извлеки их на свет Божий, принимаются своевольничать, норовят выпасть из кладки.

      Только здесь до меня доходит смысл разглагольствований Южного Юя по поводу названия нашего товарищества, учиненных им в изначальной точке нашего сплава – в северной ледовитой Грушке.

      Южный Юй уже в Грушке как-то сразу и вдруг набрался и пустился рассуждать о том, что означает оное о- во лбу «Огорода»: не столько само место возделывания, но то, что его ограждает. «Меловая черта, очерченная Хомой Брутом!» – поддакнул Агафон, а Южный Юй продолжал:

16

Каруца (молд.) – телега.