Вперед, к победе! Русский успех в ретроспективе и перспективе. Андрей Фурсов

Пётр на основе западных властных и гуманитарных технологий. Его «кромешники» – это уже не ордынская или московская технология власти, а западная, отлившаяся в форму гвардии. Без этой технологии, без гвардейско-армейской оккупации страны, русские верхи не превратились бы в отдельный народ, русские крепостные не стали бы рабами екатерининских времён, а крепостное состояние так и осталось бы зачаточно-русским, относительно мягким.

      Ну, а формально реализации этой технологии внутри России помогла внешняя военная ситуация – Северная война, с которой началось интенсивное и жестокое включение России по политической линии в мировую систему XVIII века, в отстоявшуюся за вторую половину XVII века «вестфальскую систему», и в которой власть (а позднее историки) оправдывали петровские «реформы».

      Формально – во-первых, потому что главные победы в войне были одержаны не новой армией и флотом, а старыми. Победу при Лесной, «матерь полтавской виктории», одержали полки «старого строя», а главные морские победы над шведами одержал не парусный, а гребной флот.

      Во-вторых, что ещё более важно, эксплуатация продолжала нарастать и после того, как в войне произошёл перелом (1708 год – битва у Лесной; 1709 год – Полтавская битва; 1714 год – Гангутский бой), и Россия медленно, но верно пошла к победному для неё финалу 1721 года. Ещё в 1716 году Военный Устав был распространён на гражданскую службу: уже после окончания войны, в соответствии с законом о поселении полков («Плакат», 1724 год), армейские полки (200 тысяч человек) были размещены на вечные квартиры по губерниям и уездам для сбора подушной подати, контроля над населением (чтоб никто не покидал местожительства без разрешения) и гражданской администрацией, выполнения полицейских функций. Всё это нельзя охарактеризовать иначе, как оккупацию собственной страны – Грозный оккупировал только часть, и то временно.

      Иными словами, не в войне дело, а в задаче резкого усиления социального контроля в целях увеличения и ужесточения эксплуатации. Причём до такой степени, что «птенцы гнезда Петрова» вынуждены были серьёзно притормозить политику Петра буквально через несколько недель после его смерти (записки генерал-прокурора Ягужинского императрице о неминуемой финансовой катастрофе из-за разорения крестьянства).

      Однако, как в случае с Иваном IV и Смутой начала XVII века, петровская опричнина набрала инерцию и, несмотря на вялотекущую «смуту наверху» в виде дворцовых переворотов, в елизаветинско-екатерининское правление из петровской опричнины откристаллизовалось петербургское самодержавие (правда, с привкусом и послевкусием дворяновластия, с которым пытались бороться Павел I и Николай I), если так можно выразиться – «самодержавие с дворянским лицом».

      Логическим результатом петровской опричнины и имманентной чертой петербургского самодержавия, достигшей пика при Екатерине II, стало полное рабство крепостных и усиление в её правление в 3–4 раза эксплуатации как частновладельческих, так и крепостных