Надежда Николаевна. Всеволод Гаршин

здесь, вот она.

      И я, должно быть пресмешным образом, зажмурился, потому что Бессонов расхохотался.

      – Не смейтесь; я серьезно огорчен, – сказал я.

      Он вдруг оборвал свой смех.

      – Огорчены, так не буду. Но, право, с вами смех и горе. Не я ли вам говорил: бросьте этот сюжет!

      – Я и бросил.

      – А сколько работы, траты нервной силы, сколько напрасного огорчения теперь! Я знал, что это так выйдет. И не потому, чтобы я предвидел, что вы не найдете модели, а потому, что сюжет-то неподходящий. Надо это в своей крови иметь. Надо быть потомком тех людей, что пережили и Марата, и Шарлотту Корде, и все это время. А вы что? Мягчайший русский интеллигент, вялый, слабый! Надо быть самому способным на такой поступок. А вы? Можете ли вы, когда нужно, бросить кисть и, выражаясь высоким слогом, взять кинжал? Ведь это для вас нечто вроде путешествия на Юпитер…

      – Я не раз с вами спорил об этом, Сергей Васильевич, и, кажется, ни мне вас, ни вам меня не убедить. Художник на то и художник, чтобы уметь поставить в себя вместо своего я – чужое. Разве Рафаэлю нужно было быть Богородицей, чтобы написать Мадонну? Ведь это абсурд, Сергей Васильевич.

      Впрочем, я себе противоречу: я не хочу с вами спорить, а сам начинаю.

      Он хотел что-то сказать мне, но махнул рукой.

      – Ну, бог с вами! – сказал он, встал и начал ходить по комнате из угла в угол, мягко ступая войлочными туфлями. – Не будем спорить. Не будем растравлять мы язвы сердца тайной, как сказал кто-то и где-то.

      – Кажется, никто и нигде.

      – А и то может быть. Стихи я обыкновенно перевираю… Для утешения не приказать ли самоварчик? Пора ведь.

      Он подошел к двери и громко крикнул, как кричат на ротном ученье:

      – Чаю!

      Я не люблю его за эту манеру обращаться с прислугой. Мы долго молчали. Я сидел, откинувшись на подушки дивана, а он все ходил и ходил. Казалось, он думал что-то… И наконец, остановившись передо мною, он спросил деловым тоном:

      – А если бы у вас была натура, вы бы попробовали еще раз?

      – Еще бы! – уныло проговорил я. – Да где ее возьмешь?

      Он опять походил немного.

      – Видите ли, Андрей Николаевич… Есть тут одна… особа…

      – Если важная, то она не станет позировать.

      – Нет, не важная, очень неважная. Но. . очень, очень большое имею я при этом «но».

      – Да какие тут «но», Сергей Васильевич? Если вы не шутите?

      – Шучу, шучу, этого нельзя…

      – Сергей Васильевич… – сказал я умоляющим тоном.

      – Послушайте, что я вам скажу. Знаете, что я ценю в вас? – начал он, остановившись передо мной. – Мы с вами почти ровесники, я старше года на два. Но я изжил и переиспытал столько, сколько вам придется изжить и переиспытать, вероятно, еще в десять лет. Я не чистый человек, злой и… развратный (он резко отчеканил это слово). Есть многие развратнее меня, но я считаю себя виновнее. Я ненавижу себя за то, что не могу быть таким чистым, каким бы я хотел быть… как вы, например.

      – О каком разврате и о какой чистоте говорите вы? – спросил я.

      – Я