Псионик. Павел Барчук

ыми в розовый цвет. Нас она люто ненавидела. И работу свою тоже люто ненавидела.

      – Кому-то повезло получить в управление частные садики, а я всю жизнь в этой… блевотине! – Жаловалась она одной из воспитателей.

      Конечно, откуда взяться любви? При таком-то отношении. Муниципалитет денег выделял мало, соответственно, положить в карман из этой кубышки нечего. Да и семьи у всех были, мягко говоря, не особо обеспеченные. Хотя…  чего уж там скромничать? Те, кто жили в нашем районе, не сильно далеко ушли от уровня нищеты…  Поэтому работать директрисе приходилось за весьма скромную зарплату. Держало ее на месте лишь положение и должность.

      – Черт…  Квартира муниципальная, понимаешь? И для сына – льготы при получении страховки. Сама я – ладно. Перебьюсь как-нибудь…  Если бы не сынок, уже послала бы к черту…  крысятник. Меня с души воротит от этого места, от этих вечно непромытых детей. Собрали отребье по всему городу. Заводской район – это вообще отдельная статья. Малолетние уголовники…  Хотя, с района ремесленников не лучше…

      Воспитатель мотыляла своей башкой вверх-вниз, поддакивая словами директрисы. Ее очки при этом ездили туда-сюда. Спускались к самому кончику носа, а потом поднимались к переносице. Отчего-то очки запомнились мне сильнее всего.

      Самое интересное – эти взрослые, которым пришлось по разным причинам работать в муниципальном саду, упорно считали виновными в их сложившейся, а точнее наоборот – не сложившейся жизни, нас, детей. Потому и срывали злость, не стесняясь. Так вот…  В пять лет…

      – Бобби! – Мать плюхнула на стол, прямо под нос, деревянную тарелку со скоромной порцией каши, выдернув меня из воспоминаний.

      – Горох, что ли…  Блевать тянет от гороха…  Сколько можно? Утром – горох…  Вечером – горох…  Я скоро буду кудахтать, как курица.

      – Курицы не едят горох. – Мать сложила руки на груди, замерев рядом со мной.

      – Возможно…  Не знаю. Никогда не видел настоящих куриц…

      – Бобби, ешь. Ты опоздаешь.

      – Просил же, не называть меня так… – Я отвернулся к окну, наблюдая, как за стеклом серые унылые капли падают из серого унылого неба на наш серый унылый город. И это, если что, только самое начало осени.

      – Какая же срань…

      – Бобби! Запрещаю выражаться подобным образом! – Мать шлёпнула ладонью по столу.

      – Запрещаю называть меня Бобби. Я – Борис. Лучше это козлиное имя, которое ты мне придумала, чем твоё ублюдское Бобби.

      Я отодвинул тарелку в сторону, взял рюкзак, в котором лежали старый планшет с трещиной на стекле, подраный заяц Пашка с одним глазом и сверток. В свертке был завтрак. Мать так назвала это убожество. На самом деле – кусок генномодифицированной колбасы, прилипший к куску генномодифицированного хлеба. Покупать настоящие продукты – непозволительная роскошь. Мы столько не зарабатываем. Выйду на остановку и перед тем, как сесть в школьный автобус, выброшу это дерьмо в мусорку.

      – Бобби…

      Я резко поднялся из-за стола, отодвинув со скрежетом табуретку, и пошел к двери, не оглядываясь. Рюкзак тащил в руке, за одну лямку, прямо по полу.

      – Борис! – Исправилась мать.

      Ну, хорошо…  теперь, пожалуй, можно остановиться. Я обернулся. Она замерла возле кухонного стола, который одной половиной находился в кухне, а второй – уже в гостиной. Вот такой у нас «огромный» дом.

      Выглядела мать совершенно несчастной. Уставшее лицо в морщинах, понуро опущенные плечи, во взгляде – тоска и безнадёга.

      – Я тебя люблю. – Сказала она, хотя явно думала совсем о другом.

      Наверное, снова собиралась поговорить о ситуации в школе. О моих одноклассниках. О моих мудаках-одноклассниках…  Кстати, слово «мудаки» матери не понравилось бы тоже.

      Я молча открыл дверь и вышел на улицу.

      Говорят, переходный возраст, пубертат и вся эта чушь – хреновое дело. Мол, подростки не могут найти общего языка с родителями. Ругаются с учителями. Бьют физиономии друг другу. Ну…  тогда вся моя жизнь, все мои четырнадцать лет – один сплошной переходный возраст…

      Спустился бегом по порожкам и быстрым шагом направился к выходу со двора. Очень надеюсь, она сейчас не кинется вслед за мной. Ненавижу, когда мать начинает рыдать и лезет обниматься.

      Она не кинулась. Осталась в доме одна. Плачет, скорее всего. Все время плачет. Если бы слезы можно было продавать, мы бы озолотились.

      – Боря! Борь! Подожди!

      Не успел выйти за калитку, как меня окликнули со стороны соседнего дома. Дома…  Домика, скворечника, коробчонки для лягушонки. Вот так будет точнее. Дом – это слишком гордое название для нашего муниципального жилья.

      По узкой дорожке, которая вела от двух кривых ступенек к такому же кривому забору, бежала девчонка. Моя ровесница. Жильё отделяли друг от друга невысокие ограждения из досок, поэтому девчонку я видел очень хорошо.

      Один гольф у нее гармошкой спустился ниже положенного, второй – наоборот, зацепился за острую коленку. Кожа между краем школьной юбки