Позывной «Курсант». Евгений Прядеев

етишкин корень! Разинков! Ты зачем ее об угол… – Первый голос злится. На маму, на вторые сапоги. На всех. – Твою ж дивизию… Смотри, дышит? Дышит, спрашиваю?!

      – Товарищ Ляпин, ну, ты видел же? Она побёгла к выходу. На улицу хотела, точно говорю. И гляди, дрянь, укусила…

      – Ты на кой ляд часы его напялил, Разинков? Не терпится?

      – Дык ему-то они уже не понадобятся… Зачем часы на том свете?

      – Не понадобятся… – Первый голос повторяет за Хриплым с ехидной интонацией. Передразнивает. – Тебе тоже не понадобятся теперь. Отправишься за их бывшим владельцем, если узнают о причине сорвавшейся операции. Баба нам нужна была живой. Кретин… Поднимай её! Надеюсь, не сдохла контра…

      Замерев, слушаю, как говорят между собой эти двое. Мне настолько страшно, что я не чувствую рук и ног. Все тело сковало, будто от сильного мороза. И еще начинают стучать зубы. Сжимаю их изо всех сил. Я хочу выскочить, а потом схватить кочергу и броситься на злых людей. Бить их так больно, чтоб они больше никогда не приходили. Но не могу. Просто не могу. Я даже вздохнуть боюсь. Боюсь, что они услышать мое дыхание. А еще, ключ… Он лежит в кармане маминого платья.

      – За ноги бери! За ноги! Разинков… Не под юбкой, за щиколотки. Вооот… Я за руки ухвачу. Давай… – Первый голос дает команды Хриплому.

      Их шаги становятся тяжёлыми. Они медленно удаляются, а потом и вовсе уходят из комнаты. Я все равно не двигаюсь. Даже когда слышу звук захлопнувшейся двери, сижу, сжав зубы и вцепившись пальцами в ткань брюк.

      Комод кажется теперь самым настоящим чудовищем. Он вдруг начинает уменьшаться. Его стенки будто наезжают друг на друга, сдавливают меня. Открываю рот, но не могу набрать воздуха… Задыхаюсь и…

      – Сука! – Глухо крикнул я в подушку, которой кто-то невидимый давил на мое лицо.

      Впрочем, «крикнул» – это слишком громко сказано. Прохрипел, простонал, промычал. Вот так будет точнее.

      Грязная ткань сразу же оказалось у меня во рту, ибо не хрен открывать его в самые неподходящие для этого моменты. Воздуха не хватало катастрофически. Я реально понял, сейчас очень велик шанс лишиться даже той странной жизни, которая теперь имеется. А ведь только смирился с ней. Не привык, не в восторге и до сих пор, честно говоря, пребываю в тихом офигевании. Но смирился. Просто осознал как раз за эти долбанные семь дней, все вокруг мне не снится, я не шизофреник.

      И тут – ни хрена б себе, такое бодрящее пробуждение! А все этот чертов сон. Каждый раз, когда его вижу, словно в бездонную яму проваливаюсь. Ни на что не реагирую. Причем, он повторяется почти каждую ночь. Снится комод, пацан, мать пацана и какие-то люди. Но самое интересное, точно знаю, пацан – это я. Вернее не так… Черт… Как же странно даже думать о подобном. Даже предполагать…

      Ясное дело, быть пацаном из сна не могу чисто физически. Не родился еще в то время. Вся обстановка в комнате слишком древняя. Но при этом, сон – четкое, явное воспоминание. Воспоминание того человека, чьё место я занял неделю назад, оказавшись в довоенном детском доме. Господи… Как же дебильно звучит…

      И это, между прочим,