Морской Волк. Джек Лондон

блещут росой по утрам,

      Солнце сушит обшивку бортов.

      Перед нами путь, путь знакомый нам —

      Путь на юг, старый друг, он для нас вечно нов![5]

      – Ну как, Хэмп? Нравится вам это? – спросил он меня, помолчав, как того требовали стихи и обстановка.

      Я взглянул на него. Лицо его было озарено светом, как само море, и глаза сверкали.

      – Меня поражает, что вы способны на такой энтузиазм, – холодно отвечал я.

      – Почему же? Это говорит во мне жизнь! – воскликнул он.

      – Дешевая вещь, не имеющая никакой цены, – напомнил я ему его слова.

      Он рассмеялся, и я впервые услышал в его голосе искреннее веселье.

      – Эх, никак не заставишь вас понять, никак не втолкуешь вам, что это за штука – жизнь! Конечно, она имеет цену только для себя самой. И могу сказать вам, что моя жизнь сейчас весьма ценна… для меня. Ей прямо нет цены, хотя вы скажете, что я очень ее переоцениваю. Но что поделаешь, моя жизнь сама определяет себе цену.

      Он помолчал, – казалось, он подыскивает слова, чтобы высказать какую-то мысль, – потом заговорил снова:

      – Видите ли, я испытываю сейчас удивительный подъем духа. Словно все времена звучат во мне и все силы принадлежат мне. Словно мне открылась истина и я могу отличить добро от зла, правду от лжи и взором проникнуть вдаль. Я почти готов поверить в Бога. Но, – голос его изменился и лицо потемнело, – почему я в таком состоянии? Откуда эта радость жизни? Это упоение жизнью? Этот – назовем его так – подъем? Все это бывает просто от хорошего пищеварения, когда у человека желудок в порядке, аппетит исправный и весь организм хорошо работает. Это брожение закваски, шампанское в крови – это обман, подачка, которую бросает нам жизнь, внушая одним высокие мысли, а других заставляя видеть Бога или создавать его, если они не могут его видеть. Вот и все: опьянение жизни, бурление закваски, бессмысленная радость жизни, одурманенной сознанием, что она бродит, что она жива. Но увы! Завтра я буду расплачиваться за это, завтра для меня, как для запойного пьяницы, наступит похмелье. Завтра я буду помнить, что я должен умереть, и, вероятнее всего, умру в плавании; что я перестану бродить в самом себе, стану частью брожения моря; что я буду гнить; что я сделаюсь падалью; что сила моих мускулов перейдет в плавники и чешую рыб. Увы! Шампанское выдохлось. Вся игра ушла из него, и оно потеряло свой вкус.

      Он покинул меня так же внезапно, как и появился, спрыгнув на палубу мягко и бесшумно, словно тигр.

      «Призрак» продолжал идти своим путем. Пена бурлила у форштевня, но мне чудились теперь звуки, похожие на сдавленный хрип. Я прислушивался к ним, и мало-помалу впечатление, которое произвел на меня внезапный переход Ларсена от экстаза к отчаянию, ослабело.

      Вдруг какой-то матрос на палубе звучным тенором затянул «Песнь пассата»:

      Я – ветр, любезный морякам.

      Я свеж, могуч.

      Они следят по небесам

      Мой лет средь туч.

      И я бегу за кораблем

      Вернее

5

Из стихотворения Р. Киплинга «Дальний путь».