Боец. С. Массери

медленно кивает она сама себе и уходит.

      Я не знаю, что означают ее слова, но неизвестность убивает меня больше, чем что-либо другое.

      Джейс умер, Аполлон был ранен, и я не знаю, что случилось с Вульфом.

      Когда слеза скатывается по моей щеке, ширма вновь отодвигается и к моей кровати подходит отец Вульфа, за которым следует та же медсестра. Он снова кажется мне самодовольным, но возможно, это постоянное выражение его лица. Некоторые из нас часто напускают на себя стервозность, а у него самодовольное лицо, и я знаю, какое выражение предпочла бы я.

      – Тебя выписывают, – сообщает Цербер.

      – Быстро, – отвечаю я, сглатывая.

      Я понимаю, что голос звучит ужасно, будто мои голосовые связки сбил автобус и протащил несколько миль по асфальту, ведь я заговорила впервые после пожара. Сейчас я бы убила за глоток воды, но, с другой стороны, скорее умру, чем попрошу его о чем-то. Все предупреждения Вульфа о его вероломном отце с ревом возвращаются в мое сознание. Я вспоминаю, как мне рассказывали о том, как он воспитывал их троих и как они освободились от его гнета. Благодаря этому человеку у Аполлона, Джейса и Вульфа не было детства.

      Цербер приподнимает бровь.

      – Быстро? Ты была в отключке целую неделю.

      – Что? – переспрашиваю я, чувствуя нехватку воздуха в моих легких.

      – Медикаментозная кома, – бормоча, подтверждает медсестра.

      Я пристально смотрю на них, чувствуя свою беспомощность.

      Неделя? Ему стоило щелкнуть пальцами, и они усыпили меня на неделю?

      Зачем?

      Этот вопрос продолжает крутиться у меня в голове, когда Цербер бросает в изножье кровати пакет.

      – Одевайся.

      Он выходит из палаты, и медсестра, не колеблясь, растягивает сковывающие мои руки манжеты. Пользуясь моментом, я тру каждое из своих запястий, делая медленные и контролируемые глубокие вдохи. Я считаю до пяти при каждом вдохе и выдохе. Клеймо на моем запястье злобно смотрит на меня, блестя серебром на фоне моей бледной кожи. Кажется, что кожа вокруг немного сморщилась, и пусть это выглядит некрасиво, но для меня это своеобразный знак мужества. Напоминание о том, через что я прошла, ведь даже сейчас я не могу поверить в то, что мне вообще удалось через это пройти.

      В коричневом бумажном пакете, который Цербер оставил возле кровати, я нахожу футболку, кожаную куртку, джинсы и носки. К моему большому ужасу, под верхней одеждой лежит нижнее белье.

      – Он не покупал эту одежду, – говорит медсестра, помогающая развязать мне завязки больничной сорочки, заметив мой ступор. – Ее привезла какая-то женщина.

      Она замолкает, наблюдая за моим лицом, а затем я вижу на ее лице сочувствие.

      – Твое горло… мне жаль, что так произошло, – говорит она и внезапно уходит.

      Я остаюсь сидеть на кровати с обнаженной спиной, удерживая рукой больничную сорочку, прикрывающую грудь. Спустя несколько секунд я тянусь за футболкой, но медсестра возвращается прежде, чем я успеваю ее надеть. В руке у женщины стаканчик с крышкой и трубочкой,