Стихотворения. Поэмы. Повести. Рассказы. Сергей Есенин

он:

      Неужели под душой так же падаешь, как под ношею?

      И, после коротенькой паузы, вздохнул, безнадежно, прощально:

      Дорогие мои…

      Хорошие…

      Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких похвал, да он – думаю – и не нуждался в них.

      Я попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят.

      – Если вы не устали…

      – Я не устаю от стихов, – сказал он и недоверчиво спросил: – А вам нравится о собаке?

      Я сказал ему, что, на мой взгляд, он первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишет о животных.

      – Да, я очень люблю всякое зверье, – молвил Есенин задумчиво и тихо, а на мой вопрос, знает ли он «Рай животных» Клоделя, не ответил, пощупал голову обеими руками и начал читать «Песнь о собаке». И когда произнес последние строки:

      Покатились глаза собачьи

      Золотыми звездами в снег, —

      на его глазах тоже сверкнули слезы.

      После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой «печали полей»[1], любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком. И еще более ощутима стала ненужность Кусикова с гитарой, Дункан с ее пляской, ненужность скучнейшего бранденбургского города Берлина, ненужность всего, что окружало своеобразно талантливого и законченно русского поэта.

      А он как-то тревожно заскучал. Приласкав Дункан, как, вероятно, он ласкал рязанских девиц, похлопав ее по спине, он предложил поехать:

      – Куда-нибудь в шум, – сказал он.

      Решили: вечером ехать в Луна-парк.

      Когда одевались в прихожей, Дункан стала нежно целовать мужчин.

      – Очень хороши рошен, – растроганно говорила она. – Такой – ух! Не бывает…

      Есенин грубо разыграл сцену ревности, шлепнул ее ладонью по спине, закричал:

      – Не смей целовать чужих!

      Мне подумалось, что он сделал это лишь для того, чтоб назвать окружающих людей чужими.

      Безобразное великолепие Луна-парка оживило Есенина, он, посмеиваясь, бегал от одной диковины к другой, смотрел, как развлекаются почтенные немцы, стараясь попасть мячом в рот уродливой картонной маски, как упрямо они влезают по качающейся под ногами лестнице и тяжело падают на площадке, которая волнообразно вздымается. Было неисчислимо много столь же незатейливых развлечений, было много огней, и всюду усердно гремела честная немецкая музыка, которую можно бы назвать «музыкой для толстых».

      – Настроили – много, а ведь ничего особенного не придумали, – сказал Есенин и сейчас же прибавил: – Я не хаю.

      Затем, наскоро, заговорил, что глагол «хаять» лучше, чем «порицать».

      – Короткие слова всегда лучше многосложных, – сказал он.

      Торопливость, с которой Есенин осматривал увеселения, была подозрительна и внушала мысль: человек хочет все видеть для того, чтобы поскорей забыть. Остановясь

1

Слова С.Н. Сергеева-Ценского. – Прим. М.Горького.