Антоновские яблоки. Жизнь Арсеньева. Иван Бунин

прибавил Кузьма.

      Молодая потупила глаза, помолчала. Вздохнула и, повернувшись, пошла к двери.

      – Да как знаете, – сказала она с дрожью в голосе. – Дело ваше… Отговаривайте… Бог с вами.

      Кузьма широко раскрыл глаза и крикнул:

      – Стой, да ты с ума сошла! Разве я тебе зла желаю?

      Молодая обернулась и остановилась.

      – А разве не зла? – горячо и грубо заговорила она, краснея и блестя глазами. – Куда ж, по-вашему, мне деваться? Век чужие пороги обивать? Чужую корку глодать? Бездомной побирушкой шататься? Ай вдовца, старика искать? Мало я слез-то поглотала?

      И голос ее сорвался. Она заплакала и вышла. Вечером Кузьма убедил ее, что он и не думал расстраивать дела, и она наконец поверила, ласково и застенчиво усмехнулась.

      – Ну, спасибо вам, – сказала она тем милым тоном, каким говорила с Иванушкой.

      Но и тут на ресницах ее задрожали слезы – и опять развел руками Кузьма.

      – А теперь-то ты о чем? – сказал он.

      И Молодая тихо ответила:

      – Да авось и Дениска не радость…

      Кошель привез с почты газету почти за полтора месяца. Дни стояли темные, туманные, и Кузьма с утра до вечера читал, сидя у окна. И, кончив, ошеломив себя числом новых «террористических актов» и казней, оцепенел. Косо неслась белая крупа, падая на черную нищую деревушку, на ухабистые, грязные дороги, на конский навоз, лед и воду; сумеречный туман скрывал поля…

      – Авдотья! – крикнул Кузьма, поднимаясь с места. – Скажи Кошелю – лошадь в козырьки запречь!

      Тихон Ильич был дома. Он сидел за самоваром, в одной ситцевой косоворотке, смуглый, с белой бородой, с насупленными серыми бровями, большой и сильный, и заваривал чай.

      – А, братуша! – приветливо воскликнул он, не раздвигая бровей. – Вылез на свет божий? Смотри, не рано ли?

      – Уж очень соскучился, брат, – ответил Кузьма, целуясь с ним.

      – Ну а соскучился, давай греться и балакать…

      Расспросив друг друга, нет ли новостей, стали молча пить чай, потом закурили.

      – Очень ты похудел, братуша! – сказал Тихон Ильич, затягиваясь и исподлобья глядя на Кузьму.

      – Похудеешь, – ответил Кузьма тихо. – Ты не читаешь газет?

      Тихон Ильич усмехнулся:

      – Брехню-то эту? Нет, Бог милует.

      – Сколько казней, если бы ты знал!

      – Казней? Поделом… Ты не слыхал, что под Ельцом-то было? На хуторе братьев Быковых?.. Помнишь небось – картавые-то?.. Сидят эти Быковы, не хуже нас с тобою, этак вечерком, играют в шашки… Вдруг – что такое? Топот на крыльце, крик: «Отворяй!» И не успели, братец ты мой, эти самые Быковы глазом моргнуть – вваливается ихний работник, мужичишка на манер Серого, а за ним – два архаровца какие-то, золоторотцы, короче сказать… И все с ломами. Подняли ломы да как заорут: «Руки уверх, мать вашу так!» Быковы, конечно, перепугались не на живот, а на смерть, вскочили, кричат: «Да что такое?»