Избранное. Молодая Россия. Михаил Осипович Гершензон

оборонительно и старался избегнуть резкого разрыва; почин решающего спора принадлежал Герцену. Он рассказывает, что однажды этим летом, когда разговор опять коснулся щекотливого пункта, он заметил, «что развитие науки, что современное состояние ее обязывает нас к принятию кое-каких истин, независимо от того, хотим мы или нет; что однажды узнанные, они перестают быть историческими загадками, а делаются просто неопровержимыми фактами сознания, как Эвклидовы теоремы, как Кеплеровы законы, как нераздельность причины и действия, духа и материи»{127}.

      – Все это так мало обязательно, – возразил Грановский, – что я никогда не приму вашей сухой, холодной мысли единства тела и духа; с ней исчезает бессмертие души. Может, вам его не надобно, но я слишком много схоронил, чтоб поступиться этой верой. Личное бессмертие мне необходимо.

      – Славно было бы жить на свете, – сказал Герцен, – если бы все то, что кому-нибудь надобно, сейчас и было тут как тут, на манер сказок.

      – Подумай, Грановский, – прибавил Огарев, – ведь это своего рода бегство от несчастия.

      – Послушайте, – возразил Грановский, бледный и придавая себе вид постороннего, – вы меня искренно обяжете, если не будете никогда со мной говорить об этих предметах. Мало ли есть вещей занимательных и о которых толковать гораздо полезнее и приятнее{128}.

      Этим разговором все было уяснено: «так вот она, межа, – предел и вместе цензура!» Тяжело было так, говорит Герцен, точно кто-нибудь близкий умер{129}. Как сильна была боль в нем и в Огареве, показывает стихотворение («Искандеру»), сочиненное Огаревым вечером того же дня на дороге в Москву.

      Я ехал по полю пустому;

      И свеж, и сыр был воздух, и луна

      Скучая шла по небу голубому,

      И плоская синелась сторона.

      В моей душе менялись скорбь и сила,

      И мысль моя с тобою говорила.

      Все степь да степь! Нет ни души, ни звука;

      И еду вдаль я горд и одинок.

      Моя судьба во мне. Ни скорбь, ни скука

      Не утомят меня. Всему свой срок.

      Я правды речь вел строго в дружнем круге —

      Ушли друзья в младенческом испуге.

      И он ушел – которого как брата

      Иль как сестру так нежно я любил!

      Мне тяжела, как смерть, его утрата;

      Он духом чист и благороден был,

      Имел он сердце нежное как ласка,

      И дружба с ним мне памятна как сказка.

      Ты мне один остался неизменный.

      Я жду тебя. Мы в жизнь вошли вдвоем;

      Таков остался наш союз надменный!

      Опять одни мы в грустный путь пойдем,

      Об истине глася неутомимо,

      И пусть мечты и люди идут мимо.{130}

      Грановский страдал не меньше. Позднее, в половине 1849 года, он писал Герцену за границу: «На дружбу мою к вам двум ушли лучшие силы моей души. В ней есть доля страсти, заставлявшая меня плакать в 1846 г. и обвинять себя

127

Там же. С. 398.

128

Там же. С. 398–399. В тексте «возразил Грановский, слегка изменившись в лице», «Славно было бы жить на свете», – сказал я.

129

Там же. С. 399. В тексте «Точно кто-нибудь близкий умер, так было тяжело…»

130

Огарев Н. П. Искандеру («Я ехал по полю пустому»), 1846 г., осень.