Зал ожидания. Книга 3. Изгнание. Лион Фейхтвангер

стоит лишь вспомнить о господине Гитлере и о концлагере в Дахау, какое уж тут радушие, и все же в этой песенке отражен весь Мюнхен, Фрауэнкирхе, и сосиски, и мартовское пиво, и «За ваше здоровье, дорогой сосед», обращенное к первому встречному, а это, в сущности, означает то же самое, что и «К нам в объятия миллионы»[15], но только в простой, народной форме, а уж это поднимает мюнхенскую песенку до одной из вариаций Девятой симфонии, и ему она, эта песенка, во всяком случае, очень нравится, так нравится, что стоит пропеть ее еще раз и несколько громче.

      – Э-ге-ге, милый человек, да мы никак лишнего хватили? – раздается вдруг чей-то голос. Это полицейский.

      – Возможно, господин флик, – отвечает благодушно настроенный Траутвейн; а «флик» – это презрительная кличка французских полицейских.

      – Плащ на вас хоть куда, – одобряет Траутвейн, указывая на пелерину полицейского.

      – Да, неплохой, – добродушно соглашается полицейский. – А теперь, пожалуй, нам лучше всего отправиться восвояси.

      Так Зепп Траутвейн и делает. В гостинице «Аранхуэс» есть лифт, но он не воспользовался им, а поднимается по истоптанной лестнице, покрытой плохонькой дырявой дорожкой. Вдруг он вспоминает об ответной ноте Берлина и о своей статье. Статья кажется ему особенно удачной, и он, по старой привычке вполголоса, чтобы не мешать окружающим, задорно насвистывает «Если хочется графу сплясать».

      Если хочется графу сплясать —

      Можем сказать,

      Мы сыграем ему,

      Ох, сыграем ему,

      Ох, сыграем ему, —

      напевает он, поворачивая ключ, торчащий снаружи в дверях, ведущих в их комнаты.

      «Она, значит, уже легла», – изумляется он, одновременно удивляясь своему изумлению: не могла же Анна до глубокой ночи – а сейчас уже после четырех – ждать его прихода.

      Он ощупью пробирается по тесно заставленной комнате. Как-то сразу почувствовалась усталость. Его радость, его блаженное состояние испарились, едва он переступил порог этой комнаты; он уже больше не приглашал сплясать какого-то графа. Ему вдруг страшно захотелось кофе. Но он побоялся разбудить Анну и мальчугана. Он старается по возможности не шуметь. Но конечно, он что-то опрокидывает, и Анна мгновенно просыпается.

      – Добрый вечер, – говорит он.

      – Который час? – спрашивает Анна не то чтобы сердито, но и не особенно ласково.

      – Не очень-то рано, – отвечает он. – Двадцать семь минут пятого, – уточняет он деловито, глядя на красивые стенные часы. Анна молчит, но он видит, что она следит за каждым его движением, пока он раздевается. От него пахнет сигарами и, вероятно, довольно сильно – пивом, и этот запах вдруг становится ему неприятен.

      – Я бы, собственно, не прочь сварить себе кофе, – говорит он, но, не успев договорить, жалеет о сказанном.

      – Только смотри не разбуди мальчика, – говорит она. – Принеси спиртовку сюда.

      Он старается двигаться бесшумно, но это удается ему с трудом.

      – Ты читала ответную ноту Берлина? – спрашивает он, приготовляя кофе.

      Анна ее читала, да и у доктора

15

Слова из известного стихотворения Шиллера «К радости», включенного Бетховеном в хоровую часть Девятой симфонии.