Письма к Вере. Владимир Набоков

случиться хоть завтра. У меня кое-что с собой было, но вчера пришлось все ухлопать на хозяйственные нужды; меж тем приехать в Берлин с пятью марками, на ура, – опасно. Трагедия же не сегодня завтра дойдет до такой точки, после которой ее можно будет кончать где угодно. Я так раздражен всем этим, что с трудом пишу тебе.

      Если бы я встретил того косматого троглодита, который первый додумался до того, чтобы пойти к соседу по пещере предложить ему оленью шкуру за горсть самоцветов, я бы охотно оторвал ему голову. Милая ты моя любовь, радость моя, вот как вышло! Я не приезжал из-за одной глупой причины, а теперь появилась другая, еще глупее, – почти похожая на предлог. И теперь занимает меня только – ты, – никаких Морнов мне не нужно. Да, новый год начался довольно коряво.

      Прости, что я писал тебе глупости, но мозги у меня растрепались, выпали шпильки: я какой-то простомозговый, как бывают люди простоволосые… Понимаешь ли?

      Подожду еще денька два-три и отправлюсь в Берлин пешком. Когда бывает солнце, ты – пушистая. Я все еще не знаю, что сделаю с тобой, когда приеду. А насчет этих самых мудрецов ты меня не переубедишь! Я читал Нилуса и Краснова – c’est tout dire. Знаешь ли, например, что землетрясенья в Японии устроили масоны? Люблю тебя действительно больше солнца.

В.

      Виденье[93]

      В снегах полуночной пустыни

      мне снилась матерь всех берез,

      и кто-то – движущийся иней –

      к ней тихо шел и что-то нес:

      нес на плече, в тоске высокой,

      мою Россию, детский гроб;

      и под березой одинокой,

      в бледно-пылящийся сугроб,

      склонился, в трепетанье белом,

      склонился, как под ветром дым.

      Был предан гробик с легким телом

      снегам чистейшим и немым.

      И вся пустыня снеговая,

      молясь, глядела в вышину,

      где плыли тучи, задевая

      крылами тонкими луну.

      В просветы лунного мороза

      то колебалась, то в дугу

      сгибалась голая береза,

      и были тени на снегу:

      Там на могиле этой снежной

      сжимались, разгибались вдруг,

      заламывались безнадежно

      как будто тени Божьих рук.

      И поднялся, и по равнине

      в ночь удалился навсегда

      лик Божества, виденье, иней,

      не оставляющий следа…

      Вл. Сирин

      10. 17 января 1924 г.

      Прага – Берлин, Ландхаусштрассе, 41

17–1–24

      Любовь моя, я возвращаюсь в среду, 23-го сего месяца. Это уже окончательно. В «Руле» уже появилось мое объявленье. Фамилия моя напечатана так жирно, что я подумал было: извещенье о смерти. Если и тебе попадется на глаза комната с пансионом не дороже «доллáра» в день (а желательно: 3 марки), то сообщи этому самому господину Н. Я, знаешь, так привык к своему псевдониму, что странно видеть истинное мое названье.

      Сегодня –

93

Написано на обороте письма.