Люди с волчьим видом. Владимир Гиляровский

ать, бывший человек, о котором я и рассказываю.

      Пароход остановился у Кинешмы. Погрузился. Сняли сходни. Стали отваливать. Пока происходила погрузка, обратил невольно мое внимание на себя молодой человек, жилистый, оборванный, босой, с котомкой за плечами, а на котомке болтался жестяной чайник. Он как-то особенно спокойно стоял на краю пристани, даже не интересуясь суетой и движением вокруг.

      Исхудавшее лицо, темное от загара, и с обеих сторон распухшая шея: какие-то два громадных желвака от ушей до плеч.

      Едва убрали сходни и пароход двинулся, как он с тем же совершенно спокойным видом сделал прыжок и очутился на пароходе и через минуту так же невозмутимо сидел на нижней палубе на скамейке, рядом со старухой-богомолкой.

      Я подсел к ним и открыл табакерку.

      – Угостите.

      Бродяжка нюхает и чихает, любуется табакеркой.

      – Под чернетью. И внутри позолота ладная… А шалниры-то какие. У меня дядя серебряник, я знаю.

      – А что у тебя с шеей?

      – Давно это у меня так. Застудил, так и осталось. Да оно не мешает мне.

      – Откуда? – спрашиваю.

      – Из Ростова-Ярославского.

      – А далеко?

      – Пока не ссадят. Куда-то в Астраханскую. Забыл город, сейчас посмотрю.

      Он вынул из тряпки бумагу, посмотрел и сказал:

      – В Енотаевск. Уж придумали городок, язык переломишь. Енотаевск… Чтоб ему ни дна, ни покрышки…

      Дальше – больше, разговорились. Оказался знакомый тип: человек с волчьим видом.

      – Да уж документик сподобили, иди, пока не умрешь. Иди, на сутки поработать нигде нельзя остановиться, или воруй, или грабь, или умирай, если Христа ради не подадут. Вот он настоящий волчий паспорт, пожалуйте-с.

      И подал мне печатный документ с приложением печати.

      Это был вид, но не вид на жительство, а вид на право идти без остановок. Законный вид на бродяжничество, волчий паспорт, с которым всякий обладателя его имеет право гнать из-под своей крыши, из селения, из города. Я целиком списал этот вид и привожу дословно:

      «Проходное свидетельство, данное из Ростовского полицейского управления, Ярославской губернии, административно высланному из Петербурга петербургскому мещанину Алексею Григорьеву Петрову, на свободный проход от г. Енотаевска Астраханской губернии, в поверстный срок с тем, чтобы он с этим свидетельством нигде не проживал и не останавливался, кроме ночлегов, встретившихся на пути, и по прибытии в г. Енотаевск явился в тамошнее полицейское управление и предъявил проходное свидетельство».

      Подпись, которую, как и все подписи на документах, разобрать было невозможно. Я возвратил вид на бродяжничество и спросил:

      – Почему именно в Енотаевск?

      – Да вот в Енотаевск, чтобы ему ни дна, ни покрышки…

      – Кому – ему? Енотаевску?

      – Нет, чиновнику.

      – Какому?

      – Да в Ростове. Вывели нас из каталажки, поставили всех в канцелярии. А он вышел, да и давай назначать кого куда. Одного в Бердичев, другого в Вологду, третьего в Майкоп, четвертого в Мариуполь. Потом позабыл город, потребовал календарь, посмотрел в него, потом взглянул на меня да и скомандовал:

      – В Енотаевск его пиши. И остальных по календарю, в города, которые называются почуднее, разослал… Шутник.

      – За что ж тебя из Петербурга турнули?

      – Из-за дворника. Дворнику как-то на пару пива не дал, он и обещал попомнить. Ну, и попомнил. На заводе у нас беспорядки были, и я тоже в толпе был и не шумел, а вот попал. Когда стали арестовывать, дворник и попомнил, указал на меня. На восемь лет и выслали… четыре года хожу, а четыре еще осталось.

      Это благодетель-чиновник из Харьковской губернии меня в Колу махнул. И натерпелся. Через Архангельск да по тундрам. Коты на ноги дали… Из Колы опять этапом в Городище Пензенской губернии махнули… А оттуда в Ростов… Через Казань пошел, по Волге, через Нижний, в казанской больнице лежал…

      В Нижнем я стою на палубе парохода и смотрю на выходящих пассажиров, у которых капитан строго отбирает билеты.

      Мой бродяжка подходит ко мне и жалуется, что после Нижнего зайцем больше ехать нельзя, контроль будет строгий. И делает движение, чтобы уйти. Я вынимаю пять рублей и сую ему в руку:

      – Купи билет и поезжай спокойно.

      Он зажал деньги и смутился. Что-то хочет сказать и, видимо, не может. Затем он запустил руку к себе в карман, вынул мою табакерку, сунул ее в карман моей тужурки, где я ее обыкновенно ношу, и без оглядки бросился бежать сквозь контроль, оттолкнув матроса, который чуть не упал… И сразу пропал где-то… Шум-гвалт… Потом все успокоились. Он исчез…

      И понять не могу, как он в одну минуту так ловко выудил из кармана мою табакерку.

* * *

      С историей моей табакерки и этим бродягой еще раз связана моя последняя в жизни, любимая мною с юных дней степных скитаний охота на волка в угон, давно-давно забытая. Охота эта калмыцкая и казачья,