Я тебя забуду. Марья Коваленко

словно трепанацию мне делает. Медленно вскрывает мозг и изучает каждую извилину. Ищет. Перебирает. Без анестезии давит на живую ткань.

      В ответ так и хочется сознаться. Вынуть из кошелька фотографию сына. Бросить в лицо этому «бесплодному» мерзавцу и спросить, где он, черт бы его побрал, шлялся все эти годы.

      От желания выкричаться сохнет во рту. А горло дерет, как во время ангины.

      Вероятно, встреться мы так лет шесть или семь назад, я бы сорвалась. Тогда учеба и маленький ребенок на руках забирали все силы. А сейчас тяну губы в улыбке и говорю «До свидания». Так холодно, что серые глаза заполняет чернота и уже через пару секунд я остаюсь одна.

* * *

      После ухода Шаталовых чувствую себя спущенным колесом. Идти не хочется, хотя Глеб наверняка ждет, да и сама я дико соскучилась по сыну. Оставаться тоже нет никакого желания.

      Слушая, как где-то в коридоре орудует шваброй уборщица, пялюсь в окно на собственное отражение. Какой-то неподъемный груз на плечах мешает подняться.

      «Мог ли Шаталов узнать меня спустя девять лет?» – крутится в голове вопрос, требуя ответа.

      Сердце твердит: «Да!» Ему до сиреневой луны все внешние изменения.

      Разум отвечает: «Нет!» – и словно в подтверждение заставляет открыть верхний ящик стола и достать старую фотографию. На ней я с Глебом в его первый день рождения.

      Лопоухая блондинка с декретной косой до пояса. Похудевшая настолько, что не осталось ни щек, которые когда-то любил целовать один мужчина, ни попы, которая сводила его с ума, ни счастливого, глуповатого выражения лица. Призрак с молочной грудью третьего размера.

      Некоторые гусеницы превращаются в бабочек. За девять лет, с помощью парикмахера, пластического хирурга, краски для волос и нескольких тысяч бессонных ночей, я тоже поменялась до неузнаваемости.

      Из длинноволосой блондинки – в брюнетку с каре. Из нескладной лопоухой девчонки – в женщину с уставшим лицом, обычными ушами и совсем другой фигурой. Женственной, местами округлой, а местами слишком худой, будто мой тяжелый декрет все еще не закончился.

      – Красивая, – раздается в полной тишине, и я заторможенно поворачиваюсь к открытой двери.

      – Коля? – Сняв очки, смотрю на владельца клиники.

      Высокого блондина лет тридцати. Эффектного, как с обложки журнала.

      – Прости, что заставил задержаться. – Кравцов входит в кабинет и останавливается рядом, опершись боком о край стола.

      – Ты бы хоть сообщил заранее. Не через Савойского!

      Мы касаемся друг друга ногами, но я не отодвигаюсь.

      – Днем был занят. Аркадий Петрович должен был сказать тебе еще в обед. Не сказал?

      – Я почти уехала с работы. – Закрываю глаза и позволяю себе глубокий вдох.

      – Похоже, Савойский все еще злится, что не может тебя поиметь. – Коля смеется. Громко, словно ему все равно. Лишь глаза серьезные.

      – Обязательно было отдавать новых