Беседа с богом странствий. Рюноскэ Акутагава

– стараться продвинуться вперёд хотя бы на шаг.

      – Вы правы, это самое главное.

      Некоторое время хозяин и гость хранили молчание. Оба напряжённо вслушивались в тишину осеннего дня.

      Первым заговорил Кадзан, меняя тему разговора:

      – А что ваша работа над «Восемью псами»? По-прежнему успешно продвигается?

      – Какое там! Совсем наоборот. Кажется, в этом смысле и мне далеко до древних.

      – Что ж, огорчительно это слышать.

      – Поверьте, меня это огорчает больше, чем кого бы то ни было. Но что поделаешь, всё равно надо работать, покуда хватит сил. Так что я решил встретить смерть в бою с «Восемью псами». – Бакин принуждённо усмехнулся, будто стыдясь за самого себя. – Иной раз подумаешь: литература – вещь несерьёзная, и всё же не можешь полностью с этим согласиться.

      – То же самое и с моими картинами. Но раз уж я избрал это ремесло, то хотел бы пройти весь путь, до конца.

      – Итак, решено: мы вместе погибнем в бою.

      Оба громко рассмеялись, но в смехе этом прозвучала лишь им двоим понятная горечь.

      – И всё же я завидую вам, художникам. Вы по крайней мере избавлены от гонений, а это великое благо. – Теперь уже Бакин перевёл разговор на другую тему.

XII

      – Это верно, но ведь и вам, насколько я понимаю, не приходится опасаться за свои произведения.

      – Ещё как приходится! – воскликнул Бакин и в качестве одного из примеров гнусности цензуры рассказал о том, как однажды его заставили переписать целый отрывок из его романа только потому, что в нём говорилось о каком-то чиновнике-лихоимце. К этому Бакин присовокупил следующее замечание:

      – Чем больше эти полицейские чиновники придираются, тем явственней вырисовывается их истинный облик. Любопытно, не правда ли? Поскольку они сами падки на подкуп, стоит писателю хотя бы вскользь упомянуть о взяточничестве, как они уже недовольны и велят ему переделать всё заново. Или же, поскольку они сами подвержены грубым, низменным желаниям, стоит автору едва коснуться темы любви, как его произведение попадает в число «развратных». Они мнят себя куда более нравственными, нежели писатель. Со стороны это выглядит смешным и жалким – как обезьяна, созерцая в зеркале своё уродство, скалит зубы, так и они приходят в ярость, когда им приоткрывают глаза на их собственную подлость.

      Горячность, прозвучавшая в словах Бакина, заставила Кадзана улыбнуться.

      – Да, конечно, такое случается нередко. Однако, даже если вас заставляют всё переделывать заново, для вас это не бесчестье. Как бы ни изощрялись цензоры, безупречное произведение останется безупречным.

      – Так-то оно так, но их произвол подчас переходит границы допустимого. Однажды я описал, как в тюрьму приносят одежду и еду. И что же? Все эти пять или шесть строк оказались вымараны. – Произнеся это, Бакин поглядел на Кадзана, и оба усмехнулись.

      – Пройдёт пятьдесят, ну сто лет, и цензоров не будет, а ваш роман останется.

      – Не знаю, как мой роман, а вот цензоры, мне кажется, никогда не переведутся.

      – Я