Первые ласточки. Элизабет Вернер

глубокой горечи. – Я чужой был и останусь таковым. Если Эдмунд ничего не хочет слушать, пусть и отвечает за последствия! Я не буду больше беспокоиться.

      Но сказать было легче, чем сделать. Взгляд Освальда непрестанно возвращался к безжалостно вырубленному лесу. Его гнев по поводу такого опустошения не улегался, и, собираясь вернуться домой, он поднялся в гору, чтобы взглянуть на другую часть леса. Здесь тоже не было ничего утешительного; тут также повсюду похозяйничал топор, и только наверху кончалось это варварство. Но там начинались уже владения Бруннека, где, конечно, все выглядело гораздо лучше.

      Сначала только ради сравнения Освальд вступил в чужие владения, но при виде этого роскошного, заботливо ухоженного леса его недовольство возросло еще больше. Со дня смерти старого графа все имения Эттерсберга находились в руках служащих. Графиня, окруженная богатством и роскошью с первых же дней своего замужества, считала вполне естественным, что все хозяйство ведут подчиненные и почти не посвящают в него хозяев. Кроме того, все в доме было поставлено на широкую ногу; для этого были необходимы средства, и хозяева добывали их любыми путями. Брат графини, опекун Эдмунда, жил в столице, где занимал высокий пост, и был очень занят своей службой. Он вообще вмешивался в дела только в особых случаях, когда сестра просила его совета или помощи. Правда, с совершеннолетием Эдмунда это должно было закончиться, но чего можно было ждать от молодого хозяина, он показал сейчас. Освальд без огорчения не мог смотреть на то, как одно из самых богатых во всей стране имений вследствие беззаботности и равнодушия своих владельцев шло к неминуемой гибели. Сознание этого было для него настолько тяжелым, что ему казалось, будто немедленное энергичное вмешательство могло бы еще все спасти. Через пару лет будет, пожалуй, слишком поздно.

      Задумавшись, молодой человек все больше углублялся в лес, но наконец остановился и взглянул на часы. Прошло больше часа, как он расстался с Эдмундом, который уже давно должен был находиться на пути к дому. Освальд также решил вернуться, но выбрал для этого другую, более дальнюю дорогу. Ему незачем было торопиться; его присутствие на совещании не было ни необходимым, ни желательным.

      Должно быть, странные мысли роились в голове молодого человека, когда он медленно брел по тропинке. Он уже давно не думал ни о лесничих, ни об управлении имением. Его лоб грозно хмурился, а на лице было такое угрюмое, неприязненное выражение, словно он готовился к сражению с целым светом. Это было мрачное раздумье, беспокойно сосредоточившееся на одной мысли; он тщетно старался освободиться от него, но оно все больше и больше овладевало им.

      – Не хочу я больше думать об этом, – промолвил наконец Освальд вполголоса. – И почему только меня постоянно преследует это несчастное подозрение, от которого я не могу отделаться? У меня нет никаких доказательств, которые подтверждали бы его, а тем не менее оно отравляет каждый час, каждый миг моей