Путеводитель по театру и его задворкам. Илья Долгихъ

эпопея моих поисков, попыток найти лучшую долю. На какое-то время я успокоился, и эта стабильность и вовлеченность в нечто большое и пока еще непонятное, но уже сумевшее зародить интерес и желание находиться в этом процессе, овладели мной.

      6

      – Сколько же там женщин оказалось в итоге? – спросила М.

      – Ну-у-у, – протянул я, – я до сих пор не знаю точно, сколько их, человек пятнадцать, не меньше.

      – Столько женщин в одном помещении?! – не без удивления заметила она, – Представляю, насколько непросто им ужиться друг с другом.

      – Да, непросто, – подтвердил я, – но сразу я этого не мог понять, все вроде бы мирно и тихо. На первый взгляд несведущего человека там царит дружелюбная атмосфера, но это только на поверхности. На самом деле любой коллектив – среда враждебная индивиду, поневоле приспосабливаясь, вынуждая себя быть не таким, какой ты есть на самом деле, жертвуя и идя на компромисс, люди и могут хоть как-то существоввать в этом коллективе. Но в этой искусственно созданной утопии все рушится моментально, стоит одному неосторожно сказанному слову повиснуть в воздухе. Все вспыхивает, и вот уже гул десятков недовольных голосов эхом разносится под сводами, и вновь восстановить это мнимое перемирие всех со всеми не всегда бывает просто. Лучше всего держаться подальше ото всех и заниматься своим делом, не влезать ни в какие отношения, сохранять целостность, и тогда, может, удастся сохранить свое лицо. Мне это не удалось, я был открыт людям, за что и поплатился в итоге. Чтобы вместить в себя грязный поток и остаться чистым, нужно быть морем[1].

      – Ты начал работать каждый день? – прервала мои рассуждения М.

      – А, да-да, о чем это я…

* * *

      Дни пошли своим чередом. На улице все холодало, я жил тогда у друга, спал в большой комнате на полу, что как раз подходило к моему образу, как, впрочем, подходит и сейчас, но тогда это было мне просто необходимо. Раз уж я начал вести аскетический образ жизни, то этого следовало придерживаться во всем. Мысли мои в тот период имели мрачные очертания. Просыпаясь ранним утром, боясь оказаться за пределами одеяла, но мучительно осознавая необходимость этого, я резко вставал и выходил на балкон. Там было очень холодно, и это в минуту приводило меня в чувство. С еще полузакрытыми глазами и ежась от холода, стоя на ледяном полу босиком, я пытался вглядываться в этот новый день. Каждое утро туманы затягивали дворы, свет фонарей размазанными маслянистыми пятнами выступал на плотном теле тумана. В этой белесой пелене я смотрел на крошечные, немногочисленные еще фигурки людей и задавался одним-единственным вопросом: «Зачем я проснулся сегодня?» Я искренне не понимал, как мне дальше жить и для чего. Начинал вспоминать свои счастливые августовские дни и с самого утра заражал себя ядом отчаяния. Мне хотелось почувствовать себя еще более жалким и ничтожным, и я изо всех сил старался преуспеть в этом искусстве самоуничижения.

      Каждое утро я вставал около шести утра,

1

Ф. Ницше. (В первоисточнике фраза может быть сформулирована иначе, дословно я ее не помню.)