Две жизни. Конкордия Антарова

поместить в третий, – сказал нам капитан. – Сейчас пассажиры третьего класса освободят свои места и надо будет женщин, детей и наиболее слабых мужчин четвертого класса поместить в каюты третьего, а остальных устроить на полу в коридоре третьего класса на тюфяках. Я пришлю сюда часть команды, вы же, пожалуйста, не уходите, пока все отсюда не перейдут в третий класс. Быть может, кому-то придется помочь еще раз.

      И он так же быстро исчез, как неожиданно появился. Он был повсюду; забегал на капитанский мостик, где нес вахту старший помощник, отдавал распоряжения и успевал заглянуть в каждый уголок парохода; всех ободрял и успокаивал, для всех у него находилось доброе слово.

      Вскоре пришли матросы и офицер, разбудили женщин и предложили перебраться в каюты третьего класса вместе с детьми. Не обошлось без криков и истерических воплей; но все же вскоре все устроилось. Вместе с командой мы отправились будить мужчин. Здесь дело пошло лучше; мужчины мгновенно осознали опасность и быстро перебрались в отделение третьего класса, выделив для тех, кто хуже всех себя чувствовал, каюты.

      Но вот снова заплакали дети; пришлось повторно давать лекарство, причем вначале Иллофиллион пристально вглядывался в детские лица, прислушивался к дыханию, – и давал новую порцию лекарства только в случае необходимости. Возле некоторых стариков-рабочих Иллофиллион задерживался и клал им, уже дремавшим, какие-то конфеты в рот.

      Затем мы прошли к пассажирам, переведенным из отделения третьего класса в гостиные второго класса, и покинули их только после того, когда дали им лекарство. Здесь тоже царила паника, плакали дети и даже мужчины стонали. Но помощь Иллофиллиона скоро всех успокоила. Мы хотели остаться здесь же на дежурство, но тут пришел посланец от капитана и попросил Иллофиллиона и меня подняться в первый класс, сказав, что там умирает одна девушка.

      Мы оставили турок внизу и поднялись в первый класс. Со всех сторон неслись вопли, бегали горничные и стюарды, и, пожалуй, картина человеческих страданий была здесь много отвратительнее, так как требовательность, злость и эгоизм богатых пассажиров выливались в ругательства и дурное обращение с судовой прислугой, уже сбившейся с ног.

      Нас привели в каюту, где женщина с растрепанными длинными волосами стояла на коленях у изголовья ее дочери, находившейся в глубоком обмороке. Она уже ничего не соображала; рыдая и выкрикивая что-то по-итальянски, она рвала на себе волосы и ломала руки. Иллофиллион с помощью матроса поднял ее с пола, уложил на диван и велел мне дать ей пять капель, указав нужный пузырек. А сам наклонился над девушкой, которую судовой врач не мог привести в чувство уже более часа. Как только я дал матери девушки лекарство, она мгновенно заснула, и я подошел к Иллофиллиону.

      – Случай тяжелый, Левушка, – сказал Иллофиллион. – Надо поскорей привести ее в чувство, заглянуть в лазарет, а потом спешить на помощь капитану.

      Велев матросу приподнять девушку и придерживать ее в сидячем положении, он достал из своей аптечки