Возвращенцы. Где хорошо, там и родина. Станислав Куняев

и президиум были совершенно опустошены и измотаны, когда к полуночи на трибуну вышел Вадим Кожинов и заявил, что он, «если говорить об антисемитизме, с презрением отвергает истерику, которая здесь по этому поводу совершилась».

      Из последних сил от страха и негодования за то, что вроде бы страсти от усталости улеглись, и вдруг опять в доме повешенного заговорили о веревке, Феликс Кузнецов и Евгений Сидоров запричитали, заскулили, заверещали: «Вадим Валерьянович! (Шум.) Во-первых, никто в этом зале истерики по поводу антисемитизма не поднимал! Этого не было!» (Выкрики, аплодисменты.)

      В. Кожинов: Нет, было! Нет, было! Более того, я склонен думать, что та записка, которая была здесь получена и зачем-то зачитана (шум), написана совершенно в провокационных целях… (Шум, аплодисменты.) Я не верю, я не верю тому, что это написал человек, который хотел выразить свою, так сказать, какую-то антисемитскую позицию…

      Дальше последовал то ли шекспировский, то ли гоголевский диалог, являющийся невольным образцом драматургического жанра:

      Ф. Кузнецов: Прошу…

      В. Кожинов: Он именно хотел возбудить страсти.

      Ф. Кузнецов: Я прошу вернуться к теме дискуссии.

      В. Кожинов: Правильно, я о том же.

      Ф. Кузнецов. И не нужно опускаться, я бы сказал, до мелких неразрешимых страстей…

      В. Кожинов: Правильно, но я…

      Ф. Кузнецов: Слава богу, мы ушли от этого и перешли к нормальному профессиональному разговору…

      В. Кожинов: Совершенно верно, Феликс, но не я же…

      Ф. Кузнецов: Зачем же возвращаться…

      В. Кожинов: Не я же эти страсти возбудил…

      Ф. Кузнецов: Что значит «не я же…»

      В. Кожинов: Но я действительно свое…

      Ф. Кузнецов: Я прошу перевести разговор в русло литературы. (Шум, выкрики.)

      В. Кожинов: Все правильно, я про то и говорю.

      Ф. Кузнецов: А ты свое…

      В. Кожинов: А чего «свое»? (Шум, крики.) Ну, знаешь, давно пора все выяснить… Это делает невозможным всякое серьезное обсуждение…

      Ф. Кузнецов: Вот именно…

      Даже сейчас, спустя двадцать лет после дискуссии, перечитывать ее стенограмму невозможно без волнения. После двенадцати ночи нервы сдали у опытнейшего аппаратчика Евгения Сидорова. Когда Кожинов сошел с трибуны, Пупсик (как мы звали Сидорова) сорвался на фальцет:

      – Товарищи, я прошу вести себя корректно, мы договорились об этом! Не разжигайте, пожалуйста, страсти!!! Я к вам обращаюсь…

      Но страсти уже разжигать было некому. Все валились с ног от усталости. Напоследок я вышел с коротким заключительным словом и сказал, что не принимаю упреки в том, что Багрицкий помер и ничего не может возразить Куняеву, а потому выступление Куняева неэтично.

      – Но ведь Чехов тоже помер, – пошутил я, – и ничего не может возразить Эфросу по поводу постановки им «Вишневого сада» или «Трех сестер»…

      После полуночи истерзанная переживаниями людская масса, как венозная