Разрыв-трава. Не поле перейти. Исай Калашников

или Господь за грехи обходит нас своей милостью? А?

      – При чем тут большевики? Сами мы хороши.

      – Оно так, – сразу согласился Харитон. – До того хорошие, что лучше-то уж и некуда. Намедни твой дружок, Тараска, попросил у меня мешок хлеба и посулился за него дровишек на заимку подвести. Потом назад попятился. «Скоро, – говорит, – коммуния будет, все добро в одну кучу свалят. Получается, – говорит, – не у тебя взаймы взял – у коммунии, ей и отдавать буду». Вона что вытворяет! Одно слово – сукин сын!

      – Ему эта мука поперек глотки пойдет! – зло буркнул Агапка.

      – Цыц, ты… Дай с человеком поговорить, – одернул его Харитон.

      – Надо было Лазурьке об этом сказать! – Игнат, скосив глаза, разглядывал Агапку. Что он за человек, что у него на уме? В партизанах не был, отсиделся на заимке. Максюха его, кажись, помоложе будет…

      – Лазурьке сказать? – спросил Харитон, дробно засмеялся. – Им паскудная баба правит, твоим Лазурькой.

      И, должно приметив, что сказанное не по нутру Игнату, тут же прибавил:

      – Сам-то Лазурька мужик ничего, стоящий… Но… До него ходил в председателях Ерема, тот был много лучше. А за сеном приезжай хоть завтра. Хлеб понадобится – бери хлеба. Я, Игнаша, не скупердяй.

      – Спасибо, Малафеич…

      – Что спасибо! Только дураки в толк не берут: для нас теперича одно спасение – держаться друг за дружку.

      У порога завозился, зашумел соломой телок, и в нос ударил кислый запах мочи и прели… Игнат поднялся из-за стола. Встал и Харитон. С тревожным ожиданием, заглядывая слепенькими глазами в лицо Игната, спросил:

      – Неужели же конец старой жизни приходит? А? Неужели семейщина дозволит командовать над собой кому попало?

      Встревоженность Пискуна, жалкое помаргивание его глаз охолонули Игната тоской и печалью. Тоже мается человек, тоже душа не на месте, а что ему скажешь, когда и самому ничего не понять?

      Чуть подождав, Пискун перевел разговор на другое:

      – Как жить-то думаете? Что делать вам, сильным ребятам, без тягла?

      – Корнюха собирается в работники.

      – Подрядился уже?

      – Нет еще.

      – Тогда присылай ко мне. Поселю на своей заимке, коня дам, семян, пускай сеет, сколько убрать в силах. Осенью урожай поделим.

      – Что-то не пойму…

      – Я и сам в этой жизни ничего не понимаю. Земля вхолостую гуляет, а с работниками не связывайся. Лазурька вмиг присобачит налог непосильный. Если же повернуть таким манером, будто я вам помогаю семенами и прочим, и держать наш уговор в тайности – польза вам и мне.

      Игнат обрадовался, но тут же насторожился. Пискун – мужик с худой славой, ну как вздумал объегорить? Чужая душа – потемки, никаким ее фонарем не просветишь. Но он сразу же устыдился своей подозрительности. Думать о человеке плохо, когда он ничего плохого тебе не сделал, не сказал, – грех великий. Не потому ли на земле столько зла, что никто друг другу не верит…

      – Ладно, я с Корнюхой посоветуюсь…

      По дороге домой