Разрыв-трава. Не поле перейти. Исай Калашников

ямы, спиной к ветру, сидели на корточках Тараска Акинфеев и Лазарь Изотыч, или попросту Лазурька. Тараска хлопал рукавицами, согреваясь, и, как всегда, языком трепал, балаболил о чем-то, скаля белые зубы. Лицо у Тараски круглое, пухлое и красное, будто снегом натертое, глазки крошечные, усмешливые, с простоватой хитрецой. Игнат прислушался к разговору.

      – …гладкая, круглая, верткая, бравая, словом, бабенка. Домик свой, с другой стороны, и машина швейная, и копейка водится. А я ей все равно – нет! Не могу, говорю. Гонять на базар каждый божий день – раз, в тарелочках кормиться – два. Тоска, не жизнь. Дома у меня кладовая под боком. Захожу, отсекаю полпуда мяса, заваливаю в чугун. Сварилось, за один присест заметаю. Дышать тяжело, а на душе – теплынь, благодать…

      Игнат с силой ударил ломом. Брехун, ботало. О жратве да о женитьбе, других разговоров у него нету. За годы, что с ним на заработках были, надоел хуже не знаю кого. Хы… «Гладкая», «бравая». Нашел гладкую! Плоская, как стиральная доска, во рту половины зубов нет. Глядеть на такую и то лихо, а он… Ну ладно, бреши, если охота, но найди для этого другое место. Тварь ты какая или человек?

      – …просится. А я ей: ты что, ошалела? – ввинчивается в уши голосок Тараски. – Шитьем у нас не прокормишься. В поле тебе нельзя: красоту попортишь – ты без выгоды, и я в убытке.

      Лазурька усмехался, косил на Тараску недоверчивым глазом. Игнат разогнулся, хмуро крикнул:

      – Будет вам базарить! – Протянул лом Тараске. – На, подолби.

      Лом перехватил Лазурька.

      – Погреться надо. – Он скатился в яму, стащив полами полушубка комья земли и снега.

      Чтобы не привязался Тараска со своей болтовней, Игнат пошел меж могилок. Ветер трепал бороду, заворачивал воротник, хлестал по голенищам черствой снежной крупой. За холмиками снег закручивался, оседал в сугробы, и они горбились точно так же, как могилы. Сразу не различишь, где просто сугроб, разве что по крестам, но и они не везде уцелели. Многие свалились, лежат тут же, и нет до них никому дела. За кладбищем косогор без снега и травы, гладкий, обструганный ветрами, покато сбегал к пряслам огородов и гумен. Щебнистая земля была нага и мертва, по ней без задержки мчались жидкие ручейки поземки. Над некоторыми домами Тайшихи поднимался дым, ветер заворачивал его и растягивал вдоль улиц. Избы с гривой дыма напоминали Игнату паровозы, бегущие в заснеженную даль. И он с горечью подумал, что жизнь так же вот обманчива; кажется, что она мчится на всех парах к новым станциям, оглянулся – стоит на одном месте, как эти избы, придавленные снегом.

      По улице, путаясь в широченном сарафане, пробежала бабенка. С костылем проковылял старик. Рысью промчался мальчонка с ведром. У всех какие-то дела, заботы, хлопоты, все суетятся, мечутся, а того не понимают, что только эта вот полоска земли, голой и убогой, отделяет жилища живых от последнего пристанища мертвых.

      В приземистых избах, за бревенчатыми стенами – плачут и смеются, любят и ненавидят. А зачем? Никто не скажет.

      Зачем? Первый раз задал себе этот вопрос Игнат много лет назад в такой же вот вьюжный день, когда