Источник солнца (сборник). Юлия Качалкина

о которой давно мечтала его семья, еще не была завершена, и конца этому строительному произволу, казалось, не предвиделось.

      – С моим мнением в этом доме вообще никто не считается! Впрочем, я это знал давно.

      Скомкав салфетку и бросив ее в тарелку, он встал из-за кухонного стола, окинул жену усталым взглядом поверх старомодных квадратных очков и, ссутулившись, ушел к себе в кабинет, чтобы никого не видеть. Кабинет был ласков и привычен: его стены, державшие на себе массивные железные стеллажи с книгами – с пола до потолка одни книги, – ореховое кресло-качалка (подарок отца), просторный письменный стол с двумя тумбами – все это несказанно радовало глаз хозяина. И еще больше нравился ему вид из высокого окна: с седьмого этажа деревья и соседние дома казались маленькими, а небо – огромным. И ничто не мешало причудливым облакам переползать всегда в одну сторону – на восток. Облака изо дня в день неукоснительно двигались на восток – когда он впервые заметил это, он уже и не помнил. Помнил только, что случилось все давно, в те далекие времена его молодости, когда облакам он придавал гораздо большее значение, ибо был поэтом. А кто, впрочем, им тогда не был?!

      На этом воспоминании Евграф Соломонович глубоко вздохнул. А что теперь? Взгляд привлекла толстая пачка писчей бумаги на подоконнике. В этих исписанных мелким почерком листах, как город в руинах, лежала его последняя пьеса, над которой он работал вот уже больше года. Не спал ночей, договорился с издательством о выпуске сборника – и вот, пожалуйста, срывал все сроки.

      Он бился с рукописью, как родитель с капризным ребенком, и не знал, как подступиться. Пробовал бросить писать – и бросал действительно месяца на два, но потом возвращался, пристыженный собственным поступком, и с сизифовым упорством продолжал катить этот камень. Теперь – именно теперь, когда в Тарусе начиналось короткое северное лето, когда в его любимой Тарусе отогревался песок на тропинках и старые яблони в саду зеленели пуще молодых… Теперь, думая об этом, он понемногу впадал в творческое беспокойство: об отдыхе не могло быть и речи.

      Но забыть о комнатке на втором этаже, крохотной уютной шестиметровке окнами на озеро, где потертый гобелен на стене и письменный стол врастает в стенной проем год от года прочнее, – это было слишком. Со злостью вспомнив подрядчиков, которые безбожно тянули время (и деньги), он ужаснулся своей же собственной злости. И это – тонкий творческий человек, интеллигент в третьем поколении! А ведь злость такое категоричное и грубое чувство. Как тут писать! Он подошел к окну, погладил рукопись морщинистой ладонью. Господи, накажи всех подрядчиков по делам их!

      Евграф Соломонович Дектор был драматург. И, надо сказать, драматург талантливый, но, увы, не слишком востребованный. Нет, он когда-то был и талантливым и востребованным одновременно: его ставили в Театре Содружества, по его сценариям снимали фильмы, его имя значилось в городских афишах… а сегодня? Сегодня он состоял членом Московского союза писателей… а сценарии не продавались даже на ярмарке, устроенной в Интернете. Он отдал бы их и даром какому-нибудь вгиковскому пареньку с идеей, бедному старшекурснику или выпускнику – такому, с голодными глазами художника, – чтобы только тот взял и наконец пустил их в дело. И именно сейчас, в эти дни. Потому что пьеса… Евграф Соломонович махнул рукой, словно какой-то случайный наблюдатель мог его пристыдить, и отошел от окна к креслу.

      Он всегда знал, что будет драматургом, будет составлять список действующих лиц, а потом играть в забавную, никогда не надоедающую игру – разговаривать. На разные голоса и знать, что кто-то его уже слушает, словно у только рождавшейся пьесы был такой же только что рождавшийся зритель. Он знал и поэтому рискнул поступить на режиссерское отделение ВГИКа, где по истечении пяти лет узнал еще кое-что полезное, а именно: никаких организаторских способностей у него нет, никем он руководить не сможет (никто ему и не даст). И он, как человек, однажды узнавший последнюю правду о себе, обрел нежданное спокойствие. Из этого спокойствия незаметно появилась семья – точнее, Евграф Соломонович «оброс» ей.

      Долгое время для Евграфа Соломоновича главным чувством семейного человека было удивление: он удивлялся, что они с Настей ежедневно приходят в один дом, вместе едят, читают, смотрят телевизор – напоминало жизнь с очень хорошим другом, которого, помимо всего прочего, можно было любить.

      Настя родила двойню. При гомозиготном скрещивании по седьмой хромосоме получается… в общем получилось два маленьких почти одинаковых мальчика, одного из которых назвали Артемом, а другого – Валентином. И в этот момент Евграф Соломонович понял еще одну вещь: его теперь стало втрое больше на этом свете. И теперь год от года будет еще и еще больше, пока однажды не произойдет увеличение в геометрической прогрессии.

      – Грань, Грань, извини за беспокойство, пожалуйста, ты яичницу будешь?

      Дверь в кабинет жалобно скрипнула, приоткрылась, и в нее наполовину протиснулась Настя – теперь Анастасия Леонидовна, врач-гомеопат со степенью кандидата медицинских наук. Она, его жена, была невысока. На ее игривой расцветки халате, доходившем до пят, умопомрачительные кролики плотоядно обнимали не менее умопомрачительных