Уолден, или Жизнь в лесу. Генри Дэвид Торо

например, головастики, которых глотают цапли, или черепахи и жабы, раздавленные на дорогах. Иногда она проливает целые дожди из плоти и крови. При таком обилии случайностей не стоит придавать им значения. Мудрец может подумать, что Вселенная непорочна. Ведь яд не ядовит, и ни одна рана не смертельна. Но сочувствия весьма шатки…»

      Он, некоторым образом, провозглашает смертную основу нашего органического существования и при этом требует не только принять мироздание, как предлагает другой представитель трансценденталистов, Маргарет Фуллер, но и ликовать в нем.

      Собственную смерть (от туберкулеза, в возрасте сорока четырех лет) Торо встретил с безмятежностью, восхитившей большинство жителей Конкорда. Известны его слова тем, кто пытался подготовить умирающего к переходу в иное состояние: «Мир един в моменте». Он не совсем отрицал бессмертие души. Некоторые его фразы допускают такую возможность, и рядом с приведенными выше фразами писатель вспоминает, как «дикая речная долина и леса купались в таком чистом и ярком свете, что пробудил бы и мертвых». И делает вывод: «Не может быть более убедительного доказательства бессмертия. В таком свете все должно жить». Хотя его значение не совсем ясно, можно считать это всплеском животного оптимизма после длиннейшего, реалистичного восторжения природой, как химической, молекулярной и математической конструкцией. Природа удержана в крепких руках науки и лишена антропоморфизма даже в замысловатой форме, выраженной неоплатонизмом Эмерсона.

      Больше никакого идеализма, никаких платонических форм, никаких блестящих архетипов, существующих независимо от отдельных вещей. «Нет идей вне вещей», – скажет в следующем веке Уильям Карлос Уильямс, подарив девиз модернизму. Поэзия Уильямса, Элиота и Паунда показывала, что вещи, пусть даже собранные фрагментарно и образно, без выписанных эмоциональных и логических связок, придают живость языку и непосредственность связке писателя с читателем. Нас до сих пор восхищает именно «вещизм» прозы Торо, неуемная энергия, с которой он перескакивает от детали к детали, от образа к образу, в то же время влача некоторую часть метафизического бремени трансцендентализма. Без этого бремени, которое заметно легче в посмертно изданных работах «Леса Мэна» и «Кейп-Код», он удерживается в шаге от звания внимательного и красноречивого автора травелогов. Однако хаотическая, окутанная туманами вершина горы Ктаадн – «сырье планеты, сброшенное из невидимой каменоломни» – и обломки судов, и перекрученные ветром яблони Кейп-Кода позволяют нам почувствовать метафизический трепет человека, столкнувшегося в лице безжалостной природы с образом чего-то гнетущего внутри самого себя и очищающего одновременно.

      Последние годы жизни Торо, когда взгляды аболиционистов и рабовладельцев дошли до настойчивых предзнаменований кровавой войны, были отмечены (и даже заслужили печальную славу) его пылкой поддержкой налетчика Джона Брауна, с которым он коротко