Прошито насквозь. Прага и Будапешт. 1970. Александра Флид

спросить, откуда у нее мужская пижама и с чего вдруг такая щедрость, но Адам удержался. Достаточно было того, что она впустила его в свой дом. Объяснения были уже непозволительной вольностью.

      – В душ я мог бы сходить после вас, – пожал плечами он.

      Ему не хотелось, чтобы она вставала в уже мокрую и хранящую чужие следы ванну, касалась своей кожей оставшейся после него воды и возможно, ощущала оставленные им запахи.

      – Я не люблю, когда меня ждут, – сказала она.

      – Я привык ждать. И к тому же, я бы не хотел вас задерживать. Уже поздно.

      Удержавшись от дальнейших возражений, Ева проскользнула в ванную и закрыла за собой дверь на щеколду.

      Адам уселся на пол – прямо на ковер. Почему-то ему не хотелось касаться свежих простыней до того, как он сходит в душ и смоет с себя кухонный дым и запах разогретого масла. Он прислонился спиной к одному из кресел и стал слушать звуки воды, доносившиеся из-за двери. Это волновало почти так же, как и шлейф духов – глухой звук пробирался под кожу и пробуждал такие нервные окончания, о существовании которых Адам и не догадывался. Он решил, что мог бы слушать этот звук бесконечно, но Ева придерживалась иных планов – она быстро завершила все свои водные процедуры и вышла из ванной. На ней была мужская пижама – ответ на вопрос. Она носила только мужские пижамы и собиралась дать ему одну из своих.

      – Ваша очередь, – напомнила ему она, заметив его неподвижность.

      – Спасибо, – поблагодарил ее он, поднимаясь с пола.

      Всего одна зубная щетка в идеально чистом стеклянном стакане. Зеркало без пятен и следов высохших капель. Бледно-голубой кафель в мелкой росе брызг, оставшихся после душа. И сладко пахнущий пар. Натренированным обонянием Адам быстро определил источник аромата – мокрое мыло в особой мыльнице пахло иначе, чем то, что лежало в основной. Он открыл воду, чтобы смыть оставшиеся в ванне капли и не думать о том, что соприкасается с водой, стекавшей по ее телу. Если думать об этом, можно совсем увлечься и натворить дел, за которые потом будет стыдно.

      Утром он проснулся в замершей тишине, за которой скрывалось присутствие другого человека. С ним такого не случалось уже много лет, с тех самых пор, как он страдал от недостатка личного пространства и преизбытка чужих тел. Тогда другие люди теснили его со всех сторон, не оставляя ни на минуту. Это было страшное время, когда каждый из них был бы рад остаться наедине с собой, но никто не мог себе этого позволить. И в то же время все они были страшно одиноки.

      Прошло уже двадцать пять лет – ровно половина его жизни. Каждое утро этих двадцати пяти лет он просыпался один, не замечая, как это защищенное личное пространство, которое он так оберегал от других людей, стало давить на него. Он устал от своей отстраненности и от того, что рядом никогда нет другого человека, но в то же время не мог подпустить к себе кого-то достаточно