Город на воде, хлебе и облаках. Михаил Липскеров

еврея, усмиряющего осла.

      – И как тебя звать, пан еврей, япона мать? – вежливо спросил Шломо Грамотного пан Кобечинский. А как еще спрашивать, если сабли-то у тебя нет?

      Но Шломо на этот вопрос ответить не успел, потому что Осел, возможно, принял вопрос как относящийся к нему. Почему «возможно»? Да потому что точно сказать невозможно, так как полиглотов, знающих ослиный язык, в нашем городе не было. И точно перевести «иа-иа» на доступный язык некому. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно. Да и в «Повести временных лет» упоминаний об этом не было, как не было и упоминаний о нашем Городе. Так что вопрос о владении кем-то из обитателей Города ослиным языком, кроме других ослов, ничего достоверно не известно. А искать среди местных ослов осла, владеющего хоть одним человеческим языком, было затруднительно, потому что, как я уже говорил, других ослов в Городе не было.

      Вы можете меня спросить, с чего я решил, что Осел, возможно, принял вопрос об имени на свой счет… Спросите… Ну… Сделаем вид, что спросили. А вот почему. Если вы стоите на площади Обрезания с каким-нибудь евреем по делу, а иначе зачем двум евреям стоять на площади Обрезания как не по делу, и к вам подходит пан Кобечинский и вежливо спрашивает: «И как тебя звать, пан еврей, япона мать?», то каждый из вас вправе принять «япону маму» на свой счет. Так и Осел, возможно, принял его на свой счет и ответил, как я вам уже сообщал, словами «иа-иа». Вот почему, дорогие мои, я и сказал, что Осел, возможно, принял вопрос на свой счет. А иначе чего бы ему отвечать на вопрос пана Кобечинского «И как тебя звать, пан еврей, япона мать?» ответом «иа-иа»? Который при некотором доброжелательном отношении можно было принять за имя. И вот такое вот доброжелательное отношение и было у пана Кобечинского. Поэтому на ослиное «иа-иа» он ответил:

      – Очень приятно. А я, проше пана, – пан Кобечинский. – И протянул Ослу руку. Но Осел ответить на рукопожатие не мог, потому что даже при ОЧЕНЬ доброжелательном отношении назвать ослиное копыто рукой, было бы неприкрытым лицемерием. А мы с вами не лицемеры а так, фарисействуем помаленьку, поэтому честно и даже с некоторым фрондерством называем копыто копытом. Тем более если руки стоят на брусчатке площади Обрезания, и руки эти не принадлежат сапожнику Моше Лукичу Риббентропу, вынужденному неумеренно алкогольничать в оправдание профессии (и по другим причинам, чему свое время) и таким образом осуществлять метафизическую связь между еврейским и русским населением Города. Поговаривали, что где-то в России у него есть внук биндюжнической профессии, коего звали Мендель Крик. И были с ним какие-то истории. Но это, скорее всего, апокриф. Так как никто в нашем Городе инстинкта размножения за Моше Лукичом Риббентропом не замечал.

      Да, такое ощущение, что я несколько отвлекся от нарратива в моем повествовании (или, наоборот, чрезмерно увлекся им), поэтому вернемся в начало эпизода о вопросе пана Кобечинского об имени пана еврея. И постольку-поскольку будем считать, что Осел на вопрос ответил, настала очередь Шломо Грамотного. Тем более