Кто-то просит прощения. Вадим Панов

к нему. – Ещё одна пауза. – Если бы ко мне – точно бы помер от страха. А Каин ничего, улыбается, на меня не смотрит, но спрашивает: «Видишь?» Я сначала кивнул, потом понял, что он вверх смотрит, и говорю: «Да». Он смеяться начал. «Подойди», говорит. Я подошёл. Он меня за руку взял, и мы… Мы вверх полетели.

      Бочка постарался «удержать лицо», но Шумахер слишком хорошо его знал и спросил:

      – Не веришь?

      – Ну…

      – Я бы тоже не поверил. Но мы полетели, прямо вверх, и я город видел, весь чёртов город, как будто на самолёте подлетаю. А Каин говорит: «Однажды и ты так сможешь». И смеётся. А я чувствую, как ветер мне в лицо бьёт.

      Шумахер замолчал и сделал знак официантке посчитать столик.

      – И что? – спросил Бочка.

      – И всё, – пожал плечами Шумахер. – Что тут ещё может быть? Утром дома проснулся и помню только то, как летал. Вечером Каин позвонил. А через два дня ты приехал, и я вас сразу познакомил. Дальше ты знаешь.

      – Почему не рассказывал? – поинтересовался Бочка. – Каин запретил?

      – Нет, он об этом вообще больше не говорил. – Шумахер расплатился, оставив щедрые чаевые, и извиняющимся тоном закончил: – Я думал, он и тебе покажет.

      – Город с высоты?

      – Ага.

      Но не показал. Почти год прошёл, а так и не показал.

      Почему?

      Они помолчали, а затем Бочка спросил:

      – Зачем ты мне об этом рассказал?

      – Затем, что ты – мой друг, – медленно ответил Шумахер, вновь переводя взгляд на улицу. – И только ты имеешь право знать, что тогда, будучи с Каином на кладбище, я дико, неимоверно сильно перепугался.

      И Бочка понял, что дело не только в Свете. Да, девчонка – лакомый кусочек и украсит шабаш, но Шумахер хочет проявить самостоятельность, чтобы показать, что не боится Каина. В первую очередь – показать себе.

      А значит, ни за что не отступит.

* * *

      Вода была холодной, невыносимо холодной, но на удивление приятной. От её холода не дрожало тело и не сводило ноги. Не появлялось желания выбежать на берег и сильно, до красноты, растереться полотенцем. Или принять грамм сто согревающего. Её холод не превращался в тепло, как это бывает с замерзающими, не убаюкивал подло, чтобы убить, а продолжал леденить, показывая своё истинное лицо. Тёмная в ночи вода не лгала, оставаясь такой, какая есть, а холод вымораживал то, что ей не нравилось – черноту. Потому что сейчас, в ночи, вода хоть и казалась тёмной, но оставалась прозрачной и пронзительно чистой.

      Чистой и очень спокойной.

      И стоящая в воде Криденс была очень спокойной.

      Девушка по пояс зашла в Байкал, чуть развела руки, поглаживая ладонями холодную воду, а затем выпрямилась и замерла, зачарованная уходящей в небытие сибирской ночи лунной дорожкой. И стоящий на берегу Феликс знал, что не должен, что не имеет права нарушать идиллию её омовения в холоде воды и холоде света. Он мог лишь любоваться красотой своей женщины