Александр I. Дмитрий Мережковский

будет тому, кто подозревает личные виды. Последствие покажет, что таковых не было. Впрочем, если я один мешаю всему, я готов удалиться из Общества.

      Остановился, помолчал и вяло, рассеянно, точно о другом думая, потер лоб рукой:

      – Я хотел еще что-то… Ну да все равно…

      В лице и голосе его что-то было такое простое, правдивое и печальное, что все на мгновение опомнились и, так же как давеча, затаили дыхание, потупились, не глядя друг на друга. И тихая душная тяжесть опять навалилась на всех. Почувствовали, что не надо было говорить того, что говорили, и что не в нем, а в самих себе они что-то унизили.

      Голицын встал и подошел к Пестелю.

      – Я хочу вам сказать при всех, Павел Иванович! Со многим я не согласен, но главное верно у вас, и я того же мнения до корня: низвержение династии, провозглашение республики. Что бы ни говорили – это так, и без этого ничего не будет, ничего не будет!

      Пестель посмотрел на Голицына с удивлением, как будто все еще не понимая, но вдруг улыбнулся простодушною улыбкою, той же самою, с которой спрашивал намедни Рылеева о персидской шали для сестры и от которой лицо его сразу молодело, хорошело до неузнаваемости.

      – Спасибо вам… Я не знаю вашего имени.

      – Князь Валерьян Михайлович Голицын.

      – Ну, спасибо, спасибо вам, князь! – сказал, крепко, до боли, пожимая ему руку.

      Голицын заглянул в глаза Пестелю и тоже улыбнулся – почувствовал, что может полюбить его как брата. Но в то же мгновение увидел глаза умирающей девочки.

      Пестель, собираясь уходить, складывал в портфель бумаги, листки «Русской Правды» и половинки разорванной карты Российской республики – верно, дома склеит тщательно. Никто его не удерживал.

      Зеленое сукно, взятое напрокат из Русско-Американской компании, сняли со стола, чтобы не запачкать, и покрыли стол белою скатертью. Потушили свечи, зажгли ананасовый пунш, сахарная голова запылала в голубых волнах спиртового пламени, захлопали пробки, полилось шампанское. Пир вскладчину: с каждого гостя по двадцати рублей ассигнациями.

      От грозной и душной пестелевой тяжести с наслаждением возвращались к обыденной легкости, как будто, проснувшись, потягивались, расправляли члены и торопились наверстать упущенное. Говорили о последнем параде, о чинах и производстве, о танцовщице Истоминой и закулисных шалостях гвардейцев, о Семеновой, которая провалилась намедни в лобановской «Федре»[76]; спорили о цыганках, Фешке и Малярке, кто лучше поет, – почти с таким же увлечением, как только что о республике и монархии.

      Чимбиряк-чимбиряк-чимбиряшечки!

      С голубыми вы глазами, мои душечки! —

      пел Бестужев, подражая Фешке.

      Затянули хором:

      Отечество наше страдает

      Под игом твоим, о злодей!

      . . . . . . .

      . . . . . . .

      Свобода! Свобода!

      Ты царствуй над нами…

      Кюхля пошел плясать казачка и растянулся при общем хохоте. Якубович произнес речь:

      – Господа, я не хочу принадлежать ни к каким тайным обществам, чтобы

76

Лобанов, Михаил Евстафьевич (1787–1846) – русский писатель, драматург, переводчик. Перевел трагедию Ж. Расина «Федра».