Три эпохи государства и власти. Никколо Макиавелли

согласимся, что всякая власть, поскольку она власть, имеет в виду благо не кого иного, как тех, кто ей подвластен и ею опекаем – в общественном и в частном порядке. И неужели ты думаешь, будто те, кто правит государствами, – подлинные правители – правят по доброй воле?

      – Клянусь Зевсом, не только думаю, но знаю наверняка.

      – Правда, Фрасимах? Разве ты не замечаешь, что никто из других правителей не желает править добровольно, но все требуют вознаграждения, потому что от их правления будет польза не им самим, а их подчиненным? Скажи-ка мне вот что: не потому ли мы отличаем одно искусство от другого, что каждое из них имеет свое назначение? Только не высказывай, дорогой мой, чего-нибудь неожиданно странного – иначе мы никогда не кончим.

      – Да, мы отличаем их именно поэтому.

      – Следовательно, каждое приносит нам какую-то особую пользу, а не пользу вообще: например, врачевание – здоровье, кораблевождение – безопасность во время плавания и так далее.

      – Конечно.

      – А искусство оплачивать труд касается вознаграждения, ведь для этого оно и предназначено. Или врачевание и кораблевождение для тебя одно и то же? Согласно твоему предложению, ты хочешь все точно определить; так вот, если кто-нибудь, занимаясь кораблевождением, поздоровеет, так как ему пойдет на пользу морское плавание, будешь ли ты склонен из-за этого назвать кораблевождение врачеванием?

      – Конечно, нет.

      – И я думаю, ты не назовешь это оплатой труда, если кто, работая по найму, поздоровеет?

      – Конечно, нет.

      – Так что же? И врачевание ты не назовешь искусством работать по найму, когда врачующий так работает?

      – Не назову.

      – Стало быть, мы с тобой согласны в том, что каждое искусство полезно по-своему?

      Модель идеального государства

      (Утопия)

Устранение богатства и бедности в идеальном государстве

      – А есть ли у них общее с какой-нибудь другой добродетелью? – Ни в коем случае. – А, например, с наглостью и разнузданностью? – С ними-то более всего.

      – Можешь ли ты назвать удовольствие более сильное и острое, чем любовные утехи?

      – Не могу, да и нет ничего более безумного.

      – Между тем правильной любви свойственно любить скромное и прекрасное, притом рассудительно и гармонично.

      – Конечно.

      – Значит, в правильную любовь нельзя привносить неистовство и все то, что сродни разнузданности?

      – Нельзя.

      – Стало быть, нельзя привносить и наслаждение: с ним не должно быть ничего общего у правильно любящих или любимых, то есть ни у влюбленного, ни у его любимца.

      – Да, Сократ, клянусь Зевсом, наслаждение сюда не следует привносить.

      – В создаваемом нами государстве ты установишь, чтобы влюбленный был другом своему любимцу, вместе с ним проводил время и относился к нему как к сыну во имя прекрасного, если тот согласится. А в остальном пусть он так общается