Фаворит императрицы. Нина Соротокина

стыла на полдороге.

      Жест получился неубедительным, балетным. Кроме того, Матвей не удержался и весьма дурацки пошевелил пальцами левой руки, словно она попала в невидимую сеть. «Прошка, подлец чинил вчера кружева, да не дочинил. Вся речь насмарку!» От этой мысли Матвей совсем смешался, вскочил с колен и поспешно отошел к окну.

      Юная особа, к которой были обращены пылкие речи – ее звали Лизонька Сурмилова, – не увидела этой заминки, потому что была взволнована до чрезвычайности. Ладошки ее взмокли, на переносице и за ушами выступили бисеринки пота, из-за болезни она от малейшего волнения потела, но вместо того, чтобы охладить себя веером-опахалом – это было бы изящно и к месту, – она стиснула руки под грудью и пролепетала через силу:

      – Благодарю вас, благородный кавалер… э… Судьбу нашу… ах, я не знаю, как сказать… Судьбу мою может решить только папенька.

      «Ну, папеньку-то я уболтаю», – пронеслось в голове у молодого князя.

      – Одно лобзанье, Лизонька! – Он опять метнулся к девице.

      Та вжалась в кресло, плечики ее встопорщились, как у птенца перед первым полетом, и она затрясла головой, мол, нет, нет, а когда губы Матвея коснулись ее худой, горящей румянцем щеки, зажмурилась и обмякла вся – не девица, а свеча оплывшая.

      «Ну вот и все, вот и сделано!» – подумал Матвей, украдкой отирая губы после поцелуя, они казались липкими. Знать бы, чем русские девы щеки румянят.

      Любовное объяснение происходило в парижском доме русского дипломата Александра Гавриловича Головкина, где собралось небольшое общество, преимущественно русских, по той или иной причине оторванных от родины. Вечер вполне удался, были даже танцы. Небольшой оркестрик – две скрипки, клавесин и контрабас – очень ловко изобразил менуэт, потом кадриль. Набралось шесть пар молодежи. Душой танца все желали видеть Лизоньку Сурмилову, дочь заезжего богатея, но она не претендовала на эту роль: стеснялась, краснела, одергивала розанчики на плечах, стараясь прикрыть слишком обнаженную по уставу моды грудь.

      В кадрили Матвей постарался, чтобы его парой была мадемуазель Сурмилова. Во время перемены кавалеров он старательно искал ее глазами, как только удавалось завладеть ее рукой, выразительно сжимал ей пальчики. Лизонька каменела и не только не отвечала на знаки внимания, но, казалось, готова была расплакаться.

      Матвея раздражала эта застенчивость. Болтаясь без малого три года по Европам, он привык к другому обращению с девами. И француженки, и польки, и немки – все понимали с полуслова, при этом были раскованы, резвы и за словом в карман не лезли. Видно, Лизонька – та крепость, которую надобно брать приступом. После танцев Матвей увлек девицу в гостиную и бросил к ногам ее заветные слова. Кажется, проняло…

      За ужином тоже сидели рядом, хотя хозяйка дома решила соблюсти полный этикет, и гостей за столом рассадили по заранее написанным билетам. Но наш ушлый герой считался своим человеком в русском представительстве, ему нетрудно было внести в распределение билетов свой порядок.

      Ужин шел ходко, разговаривали с интересом, ругали погоду, почту, дороговизну и проклятие Франции – экономиста-шотландца Джона Лo. Предприимчивый финансист, помогая королю Людовику XV выплатить огромный долг государства, ввел в обращение бумажные деньги. Начинание казалось разумным, запас звонкой монеты увеличился, а потом как-то все разом рухнуло и все разорились. Уж русским-то какое дело до бед чужой страны? Но спорили, горячо, видно, кто-то из присутствующих тоже оттащил деньги во французский банк.

      – Ну и хватит, судари мои… Глупости все это, – подвел черту господин Сурмилов, одышливый, тучный мужчина лет пятидесяти, с лицом хитрым, но словно на замок запертым. – Французам надобно было своим умом жить! Статочное ли дело – довериться шотландцу?

      – То-то мы дома своим умом живем, – бросил кто-то, и за столом сразу стало тихо. Никто даже головы не повернул в сторону произнесшего опасную реплику. Всяк знал, что Россия давно уже живет умом немецким, австрийским, курляндским… но говорить об этом было не принято. Сурмилов засопел недовольно.

      – Ну уж мы-то бумажные деньги никогда не введем. На это у нас ума хватит. Подай-ка, милый, еще телятинки…

      Слуга поторопился с блюдом, опасный разговор замяли. Беседа перекинулась на дела международные, где ж говорить об этом, как не в доме дипломата? На дворе стоял август 1732 года. Самой животрепещущей темой в Европе был польский вопрос. Король Август II был стар и болен. Кто по его смерти займет польский трон? В выборе короля хотели принимать участие все значительные страны Европы, но наибольшим влиянием здесь обладали Франция и Россия.

      Этот вопрос и обсуждали за столом. Тон задавал хозяин дома, гости вежливо соглашались, и только Сурмилов пытался придать разговору видимость спора. Он принадлежал к тому типу людей, которые не могут соглашаться даже с вещами очевидными – только один он знает истину. Скажи ему: «На улице дождь идет». Иной согласится: да, идет. А Сурмилов возразит: «Это не дождь. Так, моросит… Разве дожди такие бывают?» Вот и сейчас, желая главенствовать, он вещал, неизвестно кому возражая:

      – А я говорю и утверждаю это наверное,