Хозяйка. Федор Достоевский

прошептал Ордынов.

      – Жить хорошо; любо ль тебе на свете жить?

      – Да, да; век жить, долго жить, – отвечал Ордынов.

      – Не знаю, – сказала задумчиво Катерина, – я бы и смерти хотела. Хорошо жизнь любить и добрых людей любить, да… Смотри, ты опять, как мука, побелел!

      – Да, голова кругом ходит…

      – Постой, я тебе мою постель принесу и подушку – другую; здесь и постелю. Заснешь, обо мне приснится; недуг отойдет. Наша старуха тоже больна…

      Она еще говорила, как уже начала готовить постель, по временам с улыбкой смотря через плечо на Ордынова.

      – Сколько у тебя книг! – сказала она, сдвигая сундук.

      Она подошла к нему, схватила его правой рукой, подвела к постели, уложила и одела одеялом.

      – Говорят, книги человека портят, – говорила она, задумчиво покачивая головою. – Ты любишь в книгах читать?

      – Да, – отвечал Ордынов, не зная, спит он или нет, и крепче сжимая руку Катерины, чтоб уверить себя, что не спит.

      – У хозяина моего много книг; видишь какие! он говорит, что божественные. Он мне все читает из них. Я потом тебе покажу; ты мне расскажешь после, что он мне в них все читает?

      – Расскажу, – прошептал Ордынов, неотступно смотря на нее.

      – Ты любишь молиться? – спросила она после минутного молчания. – Знаешь что? Я все боюсь, все боюсь…

      Она не договорила, казалось размышляя о чем-то. Ордынов поднес, наконец, ее руку к губам своим.

      – Что ты мою руку целуешь? (И щеки ее слегка заалели.) На, целуй ее, – продолжала она, смеясь и подавая ему обе руки; потом высвободила одну и приложила ее к горячему лбу его, потом стала расправлять и приглаживать его волосы. Она краснела более и более, наконец присела на полу у постели его и приложила свою щеку к его щеке; теплое, влажное дыхание ее шелестило по его лицу… Вдруг Ордынов почувствовал, что горячие слезы градом полились из ее глаз и падали, как растопленный свинец, на его щеки. Он слабел более и более; он уже не мог двинуть рукою. В это время раздался стук в дверь и загремела задвижка. Ордынов еще мог слышать, как старик, его хозяин, вошел за перегородку. Он слышал потом, что Катерина привстала, не спеша и не смущаясь, взяла свои книги, слышал, как она перекрестила его, уходя; он закрыл глаза. Вдруг горячий, долгий поцелуй загорелся на воспаленных губах его, как будто ножом его ударили в сердце. Он слабо вскрикнул и лишился чувств…

      Потом началась для него какая-то странная жизнь.

      Порой, в минуту неясного сознания, мелькало в уме его, что он осужден жить в каком-то длинном, нескончаемом сне, полном странных, бесплодных тревог, борьбы и страданий. В ужасе он старался восстать против рокового фатализма, его гнетущего, и в минуту напряженной, самой отчаянной борьбы какая-то неведомая сила опять поражала его, и он слышал, чувствовал ясно, как он снова теряет память, как вновь непроходимая, бездонная темень разверзается перед ним и он бросается в нее с воплем тоски и отчаяния. Порой мелькали мгновения невыносимого, уничтожающего счастья, когда жизненность судорожно