Слабое сердце. Федор Достоевский

ради бога, не мешай, замолчи…

      Аркадий Иванович на цыпочках подошел к кровати и уселся; потом вдруг хотел было встать, но потом опять принужден был сесть, впомнив, что помешать может, хотя и сидеть не мог от волнения: видно было, что его совсем перевернуло известие, и первый восторг еще не успел выкипеть в нем. Он взглянул на Шумкова, тот взглянул на него, улыбнулся, погрозил ему пальцем и потом, страшно нахмурив брови (как будто в этом заключалась вся сила и весь успех работы), уставился глазами в бумаги.

      Казалось, и он тоже еще не пересилил своего волнения, переменял перья, вертелся на стуле, пристроивался, опять принимался писать, но рука его дрожала и отказывалась двигаться.

      – Аркаша! Я им говорил об тебе, – закричал он вдруг, как будто только что вспомнил.

      – Да? – закричал Аркадий. – А я только спросить хотел; ну!

      – Ну! ах да, я тебе после все расскажу! Вот, ей-богу, сам виноват, а совсем из ума вышло, что не хотел ничего говорить, покамест не напишу четырех листов; да вспомнил про тебя и про них. Я, брат, и писать как-то не могу: все об вас вспоминаю… – Вася улыбнулся.

      Настало молчание.

      – Фу! какое скверное перо! – закричал Шумков, ударив в досаде им по столу. Он взялся за другое.

      – Вася! послушай! одно слово…

      – Ну! поскорей и в последний раз.

      – Много тебе осталось?

      – Ах, брат!.. – Вася так поморщился, как будто ничего в свете не было ужаснее и убийственнее такого вопроса. – Много, ужасно много!

      – Знаешь, у меня была идея…

      – Что?

      – Да нет, уж нет, пиши.

      – Ну, что? что?

      – Теперь седьмой час, Васюк!

      Тут Нефедевич улыбнулся и плутовски подмигнул Васе, но, однако ж, все-таки несколько с робостию, не зная, как примет он это.

      – Ну, что ж? – сказал Вася, бросив совсем писать, смотря ему прямо в глаза и даже побледнев от ожидания.

      – Знаешь что?

      – Ради бога, что?

      – Знаешь что? Ты взволнован, ты много не наработаешь… Постой, постой, постой, постой – вижу, вижу – слушай! – заговорил Нефедевич, вскочив в восторге с постели и прерывая заговорившего Васю, всеми силами отстраняя возражения. – Прежде всего нужно успокоиться, нужно с духом собраться, так ли?

      – Аркаша! Аркаша! – закричал Вася, вскочив с кресел. – Я просижу всю ночь, ей-богу просижу!

      – Ну, да, да! Ты к утру только заснешь…

      – Не засну, ни за что не засну…

      – Нет, нельзя, нельзя; конечно, заснешь, в пять часов засни. В восемь я тебя бужу. Завтра праздник; ты садишься и строчишь целый день… Потом ночь и – да много ль осталось тебе?..

      – Да вот, вот!..

      Вася, дрожа от восторга и от ожидания, показал тетрадку.

      – Вот!..

      – Послушай, брат, ведь это немного…

      – Дорогой мой, – еще там есть, – сказал Вася, робко-робко смотря на Нефедевича, как будто от него зависело разрешение, идти или нет.

      – Сколько?

      – Два… листочка…

      – Ну, что ж? ну, послушай! Ведь кончить успеем, ей-богу успеем!

      – Аркаша!

      – Вася!