Бес в серебряной ловушке. Нина Ягольницер

не спеши.

      Тетивщик замер. От непривычно ласковых нот в голосе монахини по спине пополз неприятный озноб.

      – Сестра Лючия. Что-нибудь… – Он осекся.

      – На все воля Господня, Джузеппе.

      Монахиня замолчала, зашелестел велон [2], а дробный перещелк четок выдал, как пальцы ее суетливо забегали по костяным бусинам, будто складывая из них следующую фразу. И Пеппо понял, что знает слова, которые так спешно ищет сестра. И он давно уже готов.

      – Джузеппе, Алесса умерла сегодня утром.

      Нет, он был не готов. Весть обрушилась на него, на миг оглушив и лишив дыхания. Он боялся ее каждый день, месяц за месяцем, пять долгих лет. Он привык к этому страху, как привыкают к боли в гангренозной руке. Уже почти верил, что однажды рана сама собою заживет, если ни на миг не переставать о ней печься. Убеждал себя, что уже не так больно, как прежде. И вдруг очнулся, обнаружив на месте руки обрубок, кровоточащий сквозь бинты…

      Сестра Лючия смотрела в окаменевшее лицо. Она точно помнила, что еще утром приготовила какие-то очень нужные, очень правильные слова, но они все не шли на ум. Привычно протянула руку, чтоб осенить Джузеппе крестным знамением, а он вздрогнул и отстранился, словно пальцы монахини были раскалены.

      – Пустите меня к ней… – пробормотал тетивщик.

      Монахиня не ответила, только ровный звук шагов и говор четок увлекли его по длинному коридору и знакомой узкой лестнице вверх.

      Несколько минут спустя он сжимал ледяные пальцы, сухие глаза жгло непролитыми слезами. Он коснулся поцелуем воскового лба, пахнущего ладаном, и долго не отнимал губ.

      – Прости меня, – прошептал он, – прости. Я так старался…

      А настойчивая рука уже сжала его плечо:

      – Джузеппе, не мучай себя. Сегодня ночью отслужим заупокойную. Монастырь похоронит Алессу. Но ты должен жить дальше. Ступай, Господь облегчит твою боль.

      – Мама не нищенка, чтоб ее хоронили за счет богадельни. – Пеппо дернул плечом, не выпуская руки усопшей. – Я похороню ее сам. Отдайте мне тело.

      – Нет. Госпиталь не имеет права отдавать тела умерших.

      Пеппо обернулся, губы передернулись беззащитно-злой гримасой:

      – Вы лжете, сестра. Мне ли не знать ваших порядков? Это касается только умерших от заразных хворей.

      Лючия покачала головой:

      – Таково распоряжение городского совета.

      – Плевал я на совет.

      Монахиня помолчала. Потом нерешительно коснулась пальцами склоненной головы тетивщика:

      – Джузеппе… Это несправедливо, я понимаю. Но тебе не следует хоронить ее самому.

      – Позвольте хотя бы прийти на отпевание.

      – Нет, – мягко отсекла сестра Лючия, – ты же все понимаешь. Не упорствуй.

      Пеппо вздрогнул и отвернулся. Да, он понимал, но до сих пор не собирался об этом задумываться. Он долго молчал, а затем снял с шеи кошелек и протянул монахине:

      – Вот. Оденьте как подобает, сестра. Мама любила синий цвет… и бисер.

      Она

2

Велон – головной убор католической монахини наподобие православного апостольника.