Слепой поводырь. Иван Любенко

произошедшего за последние полмесяца»…

      – У вас незаурядное внимание и прекрасная память, Клим Пантелеевич.

      – Не больше, чем у всех. Однако просьба: зовите меня просто Клим. Ведь мы, как я понимаю, ровесники.

      – Извольте, – кивнул псаломщик.

      Послышались шаги и в дверях показался Пантелей Архипович. В руках он держал графин с багрово-красной жидкостью и две рюмки; наполнив их и не обращая внимания на псаломщика, он изрёк:

      – За твой приезд, сынок!

      – И за ваш новый дом!

      – За наш! Он ведь тебе достанется. Мы с матерью не вечны.

      – Нет уж! Тогда выпьем за ваше с матушкой долголетие.

      – А это будет второй тост, – усмехнулся Пантелей Архипович и опустошил рюмку. Его примеру последовал и Клим.

      Промокнув губы носовым платком, отец вновь наполнил до краёв рюмки и осведомился:

      – О чём же вы беседовали, пока меня не было?

      – Ферапонт жаловался на безмятежность провинции. Скучно ему.

      – Скучно? Так он же из дому не выходит! Всё книжки с библиотеки таскает и в беседке сидит. А как стемнеет, лампу зажигает. Так всю жизнь в псаломщиках и проходит.

      – Это почему? – недоверчиво вопросил Ферапонт.

      – А потому что, сидя на печи, невесту не найдёшь! Девки, под твоим окном табунами не ходят. Одна надежда на Клима. Может, хоть он подыщет тебе какую-нибудь прелестницу. А то так и останешься бобылём.

      В передней послышался женский голос.

      – Никак Климушка приехал?

      – Угадала, Глафира, угадала! – громко отозвался старший Ардашев. – Иди к нам, любимчик твой заявился!

      В залу вошла женщина, уже разменявшая шестой десяток. Она всплеснула руками.

      – Почитай год не виделись! Возмужали, настоящим барином стали!

      Клим в обе щёки расцеловал горничную.

      – Да какой я барин, тётя Глаша? Студент, да и только! И почему на «вы» ко мне обращаетесь?

      – Отвыкла я, родной, отвыкла, – вытирая платочком слезу, вымолвила женщина. – А вы тоже хороши – тётей меня кличете. Мы же никакие не родственники.

      – Не тётя ты ему, Глафира, а вторая мать. Помню, в семьдесят втором году, когда я в Ставропольском гарнизоне службу начинал, на Пасху в Казанском соборе, этот пятилетний сорванец выскочил к алтарю, стал рядом с архиереем, высунул язык и рожки показал прихожанам. Разве не собирался я его тогда высечь? А что ты сказала мне? – Горничная улыбнулась и, смолчав, опустила глаза. – Ударите малыша ремнём, барин, и до конца жизни жалеть будете, а у Климушки об этом случае воспоминание горькое останется. Простите его, Христом Богом прошу! А жалование моё за последний месяц себе оставьте. Считайте, что это мой недогляд. А ежели всё-таки обидите мальчонку – уйду от вас… Я сдержался тогда, тебя послушал. Но весь город судачил, что у поручика Ардашева бесёнок в семье завёлся.

      – Молодая тогда я была, Пантелей Архипович, да смелая.

      – Как здоровье, тётя Глаша? – спросил Клим.

      – Ничего, помаленьку, – женщина вытерла слезу. – Даст