Агентство «Мистерио». Вечеринка смерти. Наталья Калинина

водку, опрокинул в себя минералку.

      Глава 4

      – Спасибо, – сказал Макс и положил на могилу букет из семнадцати бордовых роз. Число было символичным для него, а не для Евгении Алексеевны, но все эти годы в «свою» годовщину он обязательно приносил ей букет из семнадцати роз. Первые года – в больницу, где работала женщина, а после того, как ее не стало, сюда.

      Макс постоял, чуть опустив голову и исподлобья разглядывая фотографию на гранитном памятнике. Такую Евгению Алексеевну – еще относительно молодую, пышноволосую – он уже не застал, помнил ее сухощавой морщинистой старушкой, хромой, с редкими волосами и с крупной родинкой на щеке. Он невольно улыбнулся, вспомнив, как перепугался, увидев ее впервые наяву – в тот момент, когда вышел из комы и открыл глаза. Если бы не трубки, он наверняка заорал бы от ужаса. «Ты наш, мальчик. Выцарапали тебя у смерти», – тихо пробормотала тогда Евгения Алексеевна.

      Макс развернулся, сунул руки в карманы кожаной куртки и направился к выходу. Отчего-то здесь, на кладбище, он наиболее остро ощущал жизнь. Почти так, как когда рассекал ночь на спортивном байке, летя в одиночестве по полупустым загородным шоссе. Может, потому что там, где, казалось, кипела жизнь, он чувствовал мертвых, а здесь упокоенные души странным образом его не тревожили.

      В первое время после случившегося у него было слишком много вопросов, а потом он принял их без ответов. «Мир слишком сложно устроен, мой мальчик», – сказала как-то Евгения Алексеевна. Свое первое из тех «почему» он отчего-то обратил к ней. Может, потому что в те дни рядом с ним находилась именно она. Но, скорей всего, потому что такие вопросы нельзя было задать ни встревоженной за него матери, ни другу-ровеснику Мишке, ни отцу-военному, для которого жизнь раскладывалась на простые и понятные правила. А Евгения Алексеевна единственная из всех знакомых ему людей была близка к тому пугающему, но манящему миру, в который Макс странным образом в свои семнадцать успел заглянуть. Она была очень занята, постоянно торопилась, неровно шагая и громко стуча по плиткам наконечником трости, раздавала указания скрипучим голосом, хмурила брови – но не потому, что была сердитой, а потому что ее глаза за долгую и непростую жизнь повидали многое. Но, несмотря на такую занятость, она находила время навестить Макса даже тогда, когда его перевели из реанимации в обычную палату. «На, почитай, мальчик», – говорила Евгения Алексеевна, кладя ему на постель какие-то научные журналы с закладками. «Ты спрашивал…» Статьи оказывались интересными и действительно на темы, которые интересовали Макса: про то, что испытывают лежащие в коме люди, об их видениях, о вещих и слишком реальных снах, о свидетельствах очевидцев, переступивших черту и вернувшихся, как он, «оттуда». Максу нравилось, что журналы эти были не эзотерическими (впрочем, попадались и такие), а вполне себе научными. «На, погрызи, мальчик…» – и Евгения Алексеевна клала рядом с журналами кулек с яблоками, грушами или ранними мандаринами. Она прекрасно знала его имя, но даже спустя годы ласково звала его «мальчиком». У нее никогда не было собственной семьи. Детьми и внуками