Гори, ведьма!. Мирт и Клевер

бронзой нож. Мне казалось, он видел нас всех насквозь. Он пришел за одной из моих сестер.

      Резок был его гортанный птичий язык – горькое варево трав и точеный звериный клык, маслянистый отблеск луны на подпруге лихого коня, искры огня, пожирающего города, в нем свистели ветра, и звенела заморская сталь…

      Но громче всего в языке его звучала печаль.

      Он на сердце любом мог сыграть, как на флейте, знал все травы, звал по имени любой ветер, пересыпал в ладонях чужую боль, как песок, и ходил хозяином в чужой сон. Тайные тропы стелились под ноги ему, легко и свободно.

      И я поняла, ради этой силы я сделаю, что угодно.

      Свет луны, как мед, стекал по моим плечам и тропинкой вел под его шатер. Говорили, что я остра на язык, да только его – как кинжал остер. Я пришла к нему, как иные идут на костер.

      Глядя прямо в глаза, я просила о даре. Не было никого красивей меня в его караване. Моя кожа была нежней, чем весенний ковыль и белее снегов, в черных косах моих только чистое серебро. Я была тоньше и ладней реки в окаеме крутых берегов, и сметливее всех и быстра, как стрела…

      Но ему была нужна только моя сестра.

      Я упала на землю, целовала пыльный подол плаща, и молила так, как молят только богов. Столько слез пролила, сколько ночью не видно звезд. Он небрежно рукою махнул и едва посмотрел на меня, как смотрят на грязь у ног.

      Затемно тронулся его караван: сорок мальчишек, едва распустившихся дев, я и моя сестра.

      И двух дней не прошло, как нас попытались убить – там, где их кости теперь поет на ветру ковыль. Ночью я сторожила сестру на пороге яви и сна, он заметил и начал меня по имени узнавать. Он тогда впервые вгляделся в мое лицо, птичьим глазом достав до самого дна, и сказал:

      «Как прольешь столько крови, сколько пролито мной,

      с первым ветром весны и грозой ты вернешься назад».

      Я ходила сквозь топи за ним след в след, и внимала каждому слову небрежному столько лет. Я пряла для него покрывала из ветра и пепла степных костров. Я всегда была самой отчаянной из учеников; постигала любую науку уверенней остальных и смелей.

      И в награду за это он взял свой кованый нож

      и нанес мне на кости слова на хищном своем языке.

      Мы прошли полмира за ним насквозь и от края до края; много лет спит моя сестра под высоким курганом. Время течет рекою, мелет года, жизнь перетирается в пыль на его жерновах. Я давно не считаю ни смерти чужие, ни раны – я закрыла глаза половине его каравана.

      Помню вкус крови лучше, чем вкус вина. Год от года редел его караван, пока я не осталась одна.

      Сколько жизней назад была та моя весна?

      Он в ладони смешал золу, темень ночи и первый рассветный луч, и своею рукой вывел мне знак на лбу – что отныне никто не сможет меня убить, протянул мне свой нож, улыбнулся и рухнул коленями в пыль. Были его глаза как золото и как мёд, как пронзительный птичий последний крик.

      Он вгляделся в мое лицо, как прежде, до самого дна и сказал: «Забирай, эта сила теперь твоя».

      И я ее забрала.

      Кровь чужая слезами текла по щекам, исчезая в траве. Отражаясь внутри, соколиный крик затихал, исходя на нет. Южный ветер трепал первоцветы в моих волосах. Вдалеке почернел горизонт, собиралась гроза.

      Глава 1.1.

      Воздух сегодня пахнет кровью, густо и солоно. В промерзшем зимнем небе не видать луны, оставленные без присмотра звезды мерцают голодно и остро. Знают, чуют смерть и дрожат в нетерпении. Или это его самого потряхивает. У Ильдара приказ: «не брать никого живьем». Как будто ему нужно было приказывать.

      За спиной тихо переговаривается отряд, и снег под их осторожными шагами хрустит едва слышно, и ветер ревет в кронах тополей нестерпимо, с протяжным визгом выворачивает голые ветви, заглушая другие звуки.

      Весь его отряд – это пять человек, все кто осмелился пойти против воли своей верховной ведьмы. Он сам, Уж, самый старый друг, почти брат, Соечка – его младшая сестра, и трое его племянников. Смотрят вокруг настороженно, магия внутри них – взведенная пружина, только тронь и вырвется наружу. У всех глаза горят страшным диким огнем и такой же жаждой, как у него самого.

      Кто-то тронул его за локоть, заставляя оторвать взгляд от стен в старой штукатурке. Уж медленно убрал руку, нервно перекатился с пятки на носок и выдохнул вверх струю пара.

      – Долго еще? – спросил он, кивая на дом.

      Ветер взревел вдруг особенно пронзительно, так что зубы свело, Ильдар поморщился, тряхнул головой, выгоняя из ушей его вой, и ответил:

      – Ждем сигнала. По плану.

      – Да,