Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой. Александр Щербаков

Ляся

      Жаль, что Евгений Ярославович сдал мои письма незабвенной нашей коммунистической партии. Если их не сожгли с перепугу вместе с канцелярскими картотеками в августовскую революцию, то будут они бесславно истлевать в каком-нибудь архивном подвальчике. А могли бы сейчас наглядно показать, как я «вносил ясность» в биографию любимой женщины. Теперь же во многом приходится положиться на память.

      Вот что я делал в первую очередь: понижал градус трагедийности чувств и слов своей сообщницы по грешной любви и по неприязни к «старшим товарищам». Как ни удивительно, это мне, еще совсем зеленому, вполне удавалось – помогала все та же радость нежданно обретенной, выражусь выспренно, звезды своей судьбы. Отрада эта (даже и сегодня мне светящая) тогда была необычайно ярка. Ее не могла не почувствовать Галя, и это отметало ее недовольство – его не могло не быть – тем, что я в должной мере не разделяю ее страхов, опасений и готовности разделаться с несносными лиходеями. Если меня осеняла удачная шутка, не упускал случая поиронизировать над перипетиями наших общих приключений. Я знал, у моей любимой, слава богу, хорошо развито чувство юмора, и это ее может поразвлечь.

      И вот еще какой костерок я старался разжечь в ее душе: удовлетворение тем, что живет она – точнее, мы с ней так живем – не по шнурочку, кем-то проложенному, а по своим собственным, пусть в чем-то кривоватым, но в чем-то и уникальным лекалам.

      Так оно и было. Вот что писала мне Галина примерно за год до того. Тогда я был на сессии в университете.

      «…Укатила к Черному морю Ф. (опять эта Ф.! – А.Щ.). Она была великодушна и мне посвятила свою прощальную проповедь. В дружеской обстановке она сказала: «Дщерь моя, не быть тебе литработником, доколь ты будешь водить дружбу с малолетними отроками». Таково было идейное содержание речи. Когда я возмутилась тем, что столь незначительная причина вызывает такие грозные последствия, она поведала мне истину: «Не в деловых качествах дело, а дело во впечатлении!» Каково? «Ну, пусть Сашка, – говорила она, – с этим мы уже смирились. Но зачем Юрка и Борченко? Почему ты (т. е. я) не дружишь с ровесниками (т. е. со С.)? Что тебе (т. е. мне) легче оттого, что они умные?!?! Ты ведь учительница, вот и веди себя соответственно. И вообще тебе нужно «подняться над ними».

      Это, дорогой, не хохма, а вполне продуманная агитация, и я почти ничего не изменила в ее фразах, только малость подсократила. Отныне отращиваю себе крылья, чтобы «подняться над вами», и стану для ваших умных разговоров недосягаема, и парить со мною в паре будет Ю.С., а может быть, и сам Родькин. Как знать, может, на небе мы с ним скорей поладим…Но тщетны будут его ожидания, славяне! Я вас не покину!»

      В другом письме она рассказывала о банальной, казалось бы, в газетном житье-бытье ситуации. Местным властям не понравилась ее критическая статья. И «в общем, небезызвестный тебе секретарь Брединского РК ВЛКСМ хочет моей крови. Казнь состоится на областной комсомольской конференции». Руководство газеты предлагало какой-то компромиссный