Чужак из ниоткуда. Алексей Анатольевич Евтушенко

рошёл, на таможню торопился, чтобы до закрытия успеть – разгрузиться и назад. Там ограничение сорок, а он семьдесят пёр, козёл обкуренный.

      – Ещё и обкуренный?

      – Я ему огня не подносил, да только они по жизни обкуренные, сами знаете. Но раньше прокатывало, нашим они на хер не сдались, лишь бы правила не нарушали и котиков не давили. А тут…

      – Значит, он выскочил на дорогу – котёнка спасать?

      – Сам я не видел, одноклассница его рассказала, мне его уже таким доставили – перелом свода черепа, практически несовместимый с жизнью, перелом позвоночника в двух местах – седьмой шейный и одиннадцатый грудной; множественные переломы левой кисти, четыре сломанных ребра… Это, не считая гематом по всему телу и рваной глубокой раны на внешней стороне правого бедра. В общем, котика он спас, а сам… Жалко, пацана, тринадцать лет всего. Вся жизнь впереди. Была.

      – Понятно. И вы, опытный хирург, не смогли его спасти?

      – Да, я опытный хирург, это вы, товарищ майор, верно заметили. Более того – начальник этого госпиталя. Однако не бог и не волшебник. Сделал всё, что в моих силах, включая срочную трепанацию черепа, но… Будь под боком окружной госпиталь с его оборудованием, возможно, был бы шанс. Но где мы и где окружной госпиталь? У меня кислородному аппарату сто лет в обед, а койки войну помнят. Не Отечественную. Первую мировую. Хорошо хоть рентгеновский аппарат нормальный, иначе бы вообще хана.

      – А вертолёт вызвать?

      – А смысл? Он в таком состоянии транспортировке не подлежал. Ни по воздуху, ни по земле. Слушай, майор, кончай цепляться, в рапорте всё написано. Подробно. Я понимаю, работа у тебя такая, но и ты пойми – пацан был не жилец. Мне ещё с родителями его говорить придётся. Как подумаю, так… Коньяка хочешь, майор? По пятьдесят. Самое время, учитывая обстоятельства. Как врач говорю.

      – Хм. Не откажусь.

      Стук. Лёгкое позвякивание. Звук льющейся жидкости.

      – Ну, не чокаясь. Помянем раба божьего Сергея.

      Тишина. Кто-то шумно втягивает ноздрями воздух. Выдыхает.

      – Хор-роший коньяк. Не обманули.

      – Раба божьего?

      – Не бери в голову, майор. Я такой же коммунист, как и ты. Хоть и должен по всей истории моего рода быть правоверным мусульманином.

      – Да нет, ничего. Просто… Кстати, об усопшем рабе божьем Сергее. Это правильно, что у него открыты глаза, и он ими даже моргает?

      – Что?!

      Единственная попытка повернуть голову отозвалась такой страшной болью, что я чуть было не потерял сознание.

      На глазах выступили слёзы.

      Сквозь их мутную дрожащую пелену я разглядел два мужских силуэта, склонившихся надо мной. Подумал вытереть слёзы рукой, но оставил эту мысль, – если попытка повернуть голову привела к таким последствиям, то лучше не рисковать и вообще не двигаться. Пока хотя бы. Тем более кто-то тут говорил о двух переломах позвоночника. Моего, следует понимать. Плюс черепная травма практически несовместимая с жизнью (теперь понятно, почему так болит голова) и прочее по мелочи. Однако я жив, что не вызывает ни малейших сомнений. Значит, поборемся.

      Я сморгнул, видимость улучшилась.

      Крупный мужчина в белом халате и такой же шапочке. Рукава халата закатаны по локоть так, что видны сильные руки, густо поросшие черными волосами.

      Врач? Будем считать.

      Другой, ниже ростом, без головного убора, с короткой стрижкой жидковатых русых волос, облачен в какой-то мундир глухого зелёного цвета. Военный? Может быть. Поверх мундира наброшен такой же, как у первого, белый халат. Как к нему обращался первый – товарищ майор? Это воинское звание.

      Стоп. Откуда я это знаю?

      Нет, не так. Откуда я знаю язык, на котором они говорят? Более того. Я готов поклясться, что никогда прежде этого языка не слышал…

      Зададим себе другой вопрос. Где я, и что вообще случилось?

      Тем временем мужчина, которого я определил как врача, подошёл ближе, придвинул к себе табурет, сел и приложил большой палец к моему правому запястью (левое, перебинтованное, пульсировало болью).

      Пульс считает, догадался я, исподволь разглядывая его рыхловатое лицо, на котором выделялись внимательные, чуть навыкате, карие глаза и крупный мясистый нос.

      – Сто двадцать, – сообщил носатый врач, обернувшись к своему собеседнику. – Много, но не критично. Если бы не видел своими глазами, то сказал бы, что так не бывает. Однако – вот оно, – он умолк и опять склонился ко мне:

      – Ты меня слышишь? Если не можешь говорить, просто моргни. Один раз – «да», два – «нет». Слышишь меня?

      – «Да», – моргнул я.

      Проверять, могу я говорить на этом языке или нет, не стал. Сначала разберёмся хоть немного в происходящем, потом говорить будем.

      – Сейчас я посвечу тебе в глаза, старайся держать их открытыми. Хорошо?

      – «Да».

      В руке врача появился фонарик. Луч света коснулся сначала одного глаза, затем другого.

      Понятно,