Леди, которая любила лошадей. Карина Демина

про любовь, была она или нет. Тогда мне казалось, что они слишком старые для любви… какая глупость.

      Платье было шершавым и пыльным, и пахло тоже пылью, а еще самую малость лавандой. Василиса попыталась представить тетушку в этаком наряде и не смогла.

      А ведь…

      И вправду портретов не сохранилось. Ни свадебного, ни семейного, ни любого иного… почему? И вновь мерещился в этакой малости скрытый смысл.

      – Я не помню, был ли он высоким или низким.

      – Высоким. Выше тети.

      – Толстым? Худым?

      – Обыкновенным.

      – А цвет волос? Глаз? Черты лица? Хоть что-то! Будто память взяли и… не знаю… – Марья поморщилась, будто от головной боли, а потом попросила: – Расскажи мне еще раз, что ты видела. Только подробно. Пожалуйста.

      Василиса убрала платье в сундук, сложила бережно. Ткань и без того стала хрупкой донельзя. А Марья с подсвечником двинулась дальше. Она задержалась ненадолго у старинного зеркала с треснувшею рамой. Трещина рассекла лозы деревянного винограда и пару птичек, в этом винограде укрывавшихся. Она нырнула куда-то под стекло, но стекло было целым.

      Глубоким.

      Со звездочками.

      – Если бы я сама знала, но… – рассказывать во второй раз было куда проще, чем первый. И главное, что Василису слушали.

      Снова.

      А она говорила. Теперь уже неспешно, вспоминая каждую деталь, и вместе с тем наново переживая все. Она рассказывала про шамана и про руки его, и про коней, равных которым не было, и про того, который был предком Василисы, но все одно ощущался чужаком. И сейчас рассказ был полный. Он заставлял Марью хмуриться и поджимать губы.

      Сейчас она скажет, что не верит.

      Или что верит, но это все – не более чем мираж. Случается с людьми видеть картины придуманные, которые во многом похожи на настоящие.

      – Вот значит как… – сказала Марья, когда рассказывать стало нечего. И потерла кончик носа. – Все это странно… очень странно.

      Она опустилась на очередной сундук, в котором тоже лежали платья, пусть и не свадебные, но нарядные, из тяжелого бархата или муара, щедро украшенные кружевом или вот шитьем.

      – А ведь я когда-то спрашивала бабушку… когда она еще жива была. О той истории… о том, почему она тебя не любит.

      – Надо же, а я убеждала себя, что мне кажется. Хотя…

      – Она разозлилась. Очень сильно разозлилась. Так, как никогда прежде. И велела мне не болтать глупостей, а делами заняться. И вдруг оказалось, что дел этих – великое множество… ты же знаешь.

      Василиса кивнула.

      Бабушка… с бабушкой отношения не сложились. Та, истинная Радковская-Кевич, синеглазая, светловолосая, великолепная, несмотря на возраст, а лет ей было немало, отчего-то всегда глядела на Василису так, что хотелось спрятаться.

      – И тете она никогда не писала. А та не писала ей. Я бы знала.

      Марья поставила подсвечник на пол и погладила огоньки, а те потянулись к бледной ладони.

      – Она будто вообще не хотела знать, что у нее есть дочь. И в завещании… помнишь?

      – Смутно.

      – Она одарила всех. И ладно