Подснежник Трофима. Ирина Владимировна Соляная

ной глуши, такого насмотришься, что и в злых духов, и в шаманов, и в колдунов поверишь. Кто-то сказал, что из-за Юмдолгор и зачах шаман, что сила его в Нижний Мир ушла, что опоила его старая, обманула. Ну, и зачем тогда такой хранитель посёлка, если любая косматая старуха его ногтем сковырнёт? Может, из Юмдолгор вышла бы шаманка не хуже прежнего?

      Но староста Олзо-ахай показал на неё пальцем, и разгневанные мужчины разломали остов её юрты, раскидали шкуры и прогнали старуху в тайгу. Долго ветер выл её смехом, а женщины плакали и приговаривали: «Будет мстить нам ведьма».

      В ночь разбушевалась буря, сломала старую лиственницу и повалила на колодец. Два дня не могли напиться воды, пока не распилили и не растащили ствол с ветками. Заглянули – а на поверхности воды мусор и листья, дохлые птицы и скорлупа из разрушенных гнёзд. Олзо-ахай распорядился новый колодец рыть. Без шамана, без милости богов землю ковыряли неохотно, ворчали.

      Тогда я подошёл к старосте: «Уважаемый, ещё не поздно позвать старуху обратно». Олзо-ахай вытащил трубку из гнилого рта и ответил: «Ты, конечно, Трофим-ахай, царский человек, но в дела наши не лезь. Мы в твои – не лезем».

      Я посмотрел в его раскосые глаза и  только зубами скрипнул. «Ну, старый ты упрямец, доиграешься», – подумал я тогда и не ошибся.

      На третий день собаки жалобно заскулили и поползли на брюхе к ручью, по берегу которого росли целебные травы. Ни одна не выбралась из посёлка. Бешено катались они по земле, поднимали в  агонии сор и пыль, затем вытягивались в струну и замирали. Всё собаки издохли к вечеру.

      К концу недели случилась новая беда. Вернулся с луга очумелый пастух и не мог вымолвить ни слова. Напоили его травяным отваром, дали отлежаться, и старик признался, что появилась невесть откуда стая крупных чёрных волков, окружила стадо и увела в чащу. Старожилы не помнили в округе чёрных волков, потому люди не поверили пастуху и двинулись на поиски. Трое суток бродили по тайге, но ни коров, ни волков, ни Юмдолгор не нашли. Потом Олзо-ахай сказал: «Она забрала всё, теперь успокоится». Каждый понял, о ком сказал староста. Мужья жён успокаивали, матери – детей. И, правда, на какое-то время наступило затишье.

      Люди в посёлке были незлопамятные и думали, что в их юрты нет ходу ведьминской злобе, что Юмдолгор насытилась. Посмеивались надо мной: «Ты, царёв человек, настоящей беды не видел! А мы многое пережили».

      Буряты были добрыми и простыми, трудолюбивыми и спокойными. Я жил с ними третий месяц, вёл перепись,  исправлял карты, заполнял  сводки, описывал местность, зарисовывал растительный и животный мир. Меня от Баргузинской комиссии откомандировали, а местные юрту построили. Приняли насторожённо, но привыкли ко мне быстро. Я даже женой успел обзавестись. Сирота, юный подснежник, Минжурма.

      Через две недели после изгнания ведьмы Минжурма стала чахнуть на глазах. Лицо побледнело, руки повисли прозрачными бессильными стебельками. Глаза потемнели и ввалились. Я заметался по округе, но разуверился в знахарках из соседних селений. Съездил в Баргузин, потратил пять дней, а лекарств не добыл и врача не привёз.  Захватил сколько смог в единственной аптеке пилюль и порошков наугад, и как чумной вернулся в поселение. Минжурму дома не застал.

      Соседка Очигма сказала: «Твоя к ручью пошла. Юмдолгор по воде звать. Велела тебе тут ждать». Я кинулся следом, но соседка схватила за рукав.  Покраснела от стыда и говорит: «Нельзя мне чужого мужа трогать. Просто мне жалко тебя, пропадёшь вместе с Минжурмой. Езжай в каменный город, откуда пришёл. Это наша беда, а не твоя».

      Как не моя? Мне пятьдесят лет, женат никогда не был, кое-как училище на картографа закончил и промотался лет двадцать по дальним краям. Своего угла не имел никогда. Каждый раз новые люди, всякий раз другая изба. Буряты, сартулы, хонгодоры меня уважали и боялись. Называли учёным человеком, мне это льстило. Я ладил с ними, и копейку свою добывал не трудно. Что бы я в столице делал? Без денег и связей, безотцовщина-байстрюк… Третий месяц как я под Баргузином обосновался, и юрта своя есть, и жена-красавица… Куда мне возвращаться? Что ты смыслишь в моём горе, глупая Очигма?