Падшие в небеса.1937. Ярослав Питерский

и громко крикнула:

      – А теперь, товарищи, будем заслушивать тех, кто сам захотел выступить!

      Клюфт с облегчением выдохнул. «Сейчас выйдет пара болтунов и все закончится. Только бы скорее. Только бы уйти с этого странного и страшного собрания!» – подумал Павел.

      – Слово предоставляется корреспонденту отдела новостей товарищу Митрофанову! Прошу! – неожиданно рявкнула Вера Сергеевна.

      Павел замер. «Димка! Неужели он сам напросился говорить тут? Неужели? Он сам, не раз, смеявшийся над Пончиковой, вот так ей пытается угодить? Нет! Не может быть!» – вихрем крутились в голове мысли у Павла.

      Митрофанов влетел на трибуну, как поплавок от удочки, вынырнул из глубины на гладь реки. Он вскинул голову, гордо подняв подбородок и, глядя в потолок, словно читая заклинание, громко заговорил. Его голос звучал звонко. Димка даже внешне изменился. Он преобразился из «подростка-переростка» с рыжей от веснушек физиономией в эдакого «залихватского парня». Клюфт опустил голову вниз, чтобы никто не увидел на его лице улыбки. Павла разбирал смех. Но это был смех на грани плача. Безумие происходящего перепутало эмоции. Павлу казалось, что все это – какой-то спектакль, поставленный по пьесе сумасшедшего драматурга!

      – Друзья мои! Скажите мне! А имеем ли мы право называться, советскими журналистами? Имеем ли мы право смотреть нашему рабоче-крестьянскому читателю в глаза?! Да! Имеем или нет?! – напрягал свои голосовые связки Димка.

      Он то и дело поднимал руку и вытягивал ее, словно указывая путь:

      – Одна ошибка нерадивого журналиста может стоить огромному количеству народа огромной беды! Да! Ошибся я! Ошибся еще кто-то и все! Наш народ может нам не поверить и не простить! И когда среди нас работает враг, и мы не можем его раскусить – это тоже преступление! Да! Преступление перед комсомолом! Перед нашими старшими товарищами из партии, перед всем советским народом! И мне стыдно! Да, стыдно! Что я, как и все мои товарищи, работавшие и общавшиеся с этой буржуазной гадиной Самойловой, не смогли узнать в ней врага! И я как советский человек, как комсомолец готов понести ответственность! Готов сказать: я тоже виноват! И я хочу просить наши родные органы, сотрудников НКВД как можно суровее покарать эту предательницу и шпионку! Требовать самой суровой, самой беспощадной кары для нее! И я надеюсь, что меня поддержат все мои товарищи и коллеги! – Митрофанов хлопнул ладошкой по краю трибуны.

      В зале раздались жидкие аплодисменты. Клюфт сидел и слушал эту Димкину ахинею. Павел с каждым словом своего друга словно входил в эмоциональный штопор. «Что он говорит? Что он несет? Какая кара? Еще ведь ничего не известно! А может, они ошиблись? Может, она никакая и не шпионка? Может, этот майор пришел сюда, чтобы вот так проверить всех? А завтра выпустят Самойлову, и она увидит, кто есть кто? И тех, кто ее оклеветал, самих привлекут? Нет! Бред! Бред!» – с ужасом думал Павел.

      Но Митрофанов продолжал выкрикивать с трибуны нелепые слова. А в зале, словно кролики перед удавом, коллеги с трепетом и страхом слушали