Между Навью и Явью. Семя зла. Анна Мезенцева

когда вспыхнул амулет, уходила. Кромка колыхалась совсем рядом, остужая кровь, замораживая мысли. Голова стала лёгкой, а тела будто и вовсе не осталось – Волшан его больше не чувствовал. Стихал шум. Ноги степняков, мелькавшие вокруг, их визгливые крики, скрипучий голос расписного колдуна – все исчезало, таяло. Вдруг захотелось глубоко вдохнуть, но и этого не вышло, а может и вышло, но не почуялось. Навь наползла на лицо ледяным покрывалом и жадно обняла, закутывая смертной тьмой.

      Волшан судорожно дёрнулся, и, даже не успев удивиться, вскочил на ноги, будто и не умер только что. Древко тяжёлого посоха, торчавшее из бесчувственной груди, качнуло его к земле – жирной и чёрной, как мокрое пепелище. Он схватился за скользкую древесину и потянул. Кованый наконечник скрипнул по рёбрам и нехотя вышел наружу – тускло-бурый, влажный. Разжав онемевшие руки, Волшан уставился на дыру в груди, не веря собственным глазам. Он стоял на ногах, не дышал (где уж с таким дымоходом дышать-то?), ничего не чувствовал, но, определённо, был всё ещё жив! Во тьме Нави клубилась ясно различимая ярость, а Кромка живым полотнищем трепетала в шаге от него. За ней, за слабой мутью преграды, видна была освещённая закатным солнцем Явь. Там, под неслышные проклятья соплеменников, усатый степняк привязал чьё-то тело за ноги к седлу длинной верёвкой и запрыгнул на мохнатого конька. Пришпоренный, тот рванул с места, и тело – до Волшана не вдруг дошло, чьё! – подпрыгивая на кочках и поднимая пыль, поволоклось следом, прочь из стана…

      Ярость захлестнула Волшана горячей волной. Огнём вспыхнула выя, кипятком плеснуло в груди. «Ох!» – вырвалось само собой, и он зажмурился от вернувшейся боли. А она накрыла с небывалой силой. Колотила и тянула. «Ы-ы-ы» – сдавленно взвыл зверь, размыкая его губы, и ломанулся на свободу. От мощного рывка натянутой верёвки лопнула подпруга, и всадник кубарем слетел на землю вместе с седлом. Освобождённый, лохматый конёк взбрыкнул и помчался прочь от чудовища, которое медленно поднималось на ноги в клубах пыли.

      Сорвав петлю с перетянутых лап и убедившись, что степняк расплатился за обиду сломанной шеей, Волшан длинными неровными прыжками ушёл подальше от дымов и вони печенежского стана. Туда, где скот ещё не сожрал всю траву, и где можно было залечь, чтобы дать измученному телу залечить раны. Думать о том, что произошло, было страшно. Он умер. Ушёл в Навь. Вернулся обратно. И случилось это не во сне, а очень даже наяву. Волшан просто бежал по степи, булькая затягивающейся дырой в груди, вывалив волчий язык, и всё, чего желал – добраться до ближайшего оврага…

      Южная ночь упала резко, словно свечу задули. Свернувшись в калач на дне неглубокого оврага, в который он свалился окончательно обессилев, Волшан трясся от боли и зуда. Сейчас он невольно радовался телесным мукам, которые не позволяли трезво мыслить. И только в одном был уверен – нужно вернуться и закончить начатое. Это было важно настолько, что даже смерти не позволили помешать ему. Даже Навь – ждущая, зовущая – не смогла удержать