Жила-была девочка. Анна Горина

на цветной. В выходные ходили в кино или в гости, захватив с собой три красных гвоздики и бутылку шампанского, по праздникам покупали торт «Бисквитно-кремовый» и доставали из серванта заветные хрустальные фужеры, из которых пили «красенькое», а после ухода гостей убирали обратно. Летом затевали ремонт или ездили по профсоюзной путёвке в Кисловодск, а зимой выбивали на снегу ковёр и наряжали ёлку, которую покупали на ёлочном базаре. Муж называл жену «мать», приносил ей получку, а она шила кримпленовое платье и справляла себе югославские сапоги, а ему шапку из ондатры. Другой жизни они не знали и не хотели, а если кто-то из знакомых покупал «жигули» или ездил летом к морю, они обычно махали рукой и говорили: «На кой чёрт?» или «Что я, барыня, что ли?». Вместо моря они смотрели по воскресеньям передачу «Клуб путешественников» и ходили на речку, где грызли семечки, пили из трёхлитровой банки пиво и играли в карты. Простые люди трудились, наживали добро, иногда выпивали и говорили: «Пусть за нас начальство думает», и им было хорошо и спокойно.

      Так как сопротивляться бабе Вере было бесполезно, жениха в итоге маме нашли. Бабка, опросив всех своих знакомых, отыскала выгодную, по её мнению, партию. Это был вдовец, мамин ровесник, с двумя дочерьми на руках. Одна из них, Марина, была младше меня на год, вторая, Ира, была младше на три. Мать их, как я поняла опять же из разговоров взрослых, была женщина нервная и истеричная, и во время очередной ссоры с мужем покончила с собой. Наглотавшись каких-то таблеток, она умерла в машине скорой помощи, когда девочкам было два и четыре года. Я даже потом видела фотографии похорон этой женщины, тогда почему-то все фотографировали похороны. Молодая женщина в гробу, с лицом, укрытым наполовину платком, а рядом толпа, и её маленькие дочки в белых панамках на руках каких-то родственников смотрят прямо в гроб на свою мать. Девочки эти – сироты, оставшиеся без матери, – были капризны и плаксивы и так же, как и я, нуждались в детском психологе. В общем, мы друг другу подходили. Отец их, дядя Женя, стал вторым мужем моей матери, а мне отчимом. Он был простецкий, необразованный и грубый мужик, шофёр-дальнобойщик, но он хорошо зарабатывал, всё тащил в дом и, кажется, даже полюбил мою мать. Их как-то очень быстро сосватали, и уже через три месяца после знакомства они расписались.

      Так у меня появилась полная семья, и мы с мамой переехали к отчиму в Лобню. Во второй класс я пошла уже в новую школу, но в Лобне мне было очень плохо и тоскливо. Там с нами жила ещё и мать отчима, баба Нюра, которая, конечно, любила внучек и жалела их, а я была так, сбоку припёка. С девочками, моими сводными сёстрами, мы не дружили. Конечно, мы общались, но близости никакой между нами не было, а они также не сблизились и с моей матерью. Я терпеть не могла их ужасную квартиру в старом кирпичном доме, где не было даже горячей воды, и мыться мы ходили в баню. Бельё кипятили в огромном баке, куда баба Нюра строгала хозяйственное мыло, а летом на ночь было принято мыть ноги, но почему-то таз с горячей водой, которую грели