Это я тебя убила. Екатерина Звонцова

больше жалели, чем подозревали, – ну, почти все, кроме брата. Знаю, сейчас будет куда сложнее. Зато я не одна.

      Скорфус вчера поступил более чем разумно, пусть и решил все за меня. Он не позвал стражу, опасаясь, что объяснения затянутся, он сыграл по-крупному: сразу вломился к отцу. Я чуть не умерла, когда мой заспанный, перепуганный папочка, едва нацепив свой золоченый мускульный торакс поверх ночной сорочки и схватив секиру, сбежал по лестнице и ринулся к нам. Он застыл перед Эвером. Больше всего на свете я в тот миг боялась, что его хватит удар. А еще тот миг в который раз убедил меня в очевидном: папа слишком хорошо меня знал. Он не воскликнул: «Так он вернулся?!», не выплюнул: «Беглецов я назад не принимаю», не отшатнулся с испуганным воплем: «Убийца!» Он медленно перевел глаза с Эвера на меня, снова на Эвера, снова на меня и хрипло спросил:

      – Что ты натворила?

      Возможно, он заметил отекшую руку Эвера; возможно – слабые следы кошачьих когтей на голых участках его кожи; возможно, что-то заподозрил по рваной одежде, например узнал вышивку на вороте, которую видел четыре года назад и которую физальские мастера никогда не повторяли. Я бросилась к нему. Заревела. И снова начала лгать, но уже иначе, намного ближе к правде. Как итог, теперь папа знал, что я сделала. И во многом от него зависело, узнает ли кто-то еще.

      Скорфус только успевает снова устроиться на тумбе и обернуть хвостом лапы, когда солнце заливает ярким золотом уже все лицо Эвера. Этого он не выдерживает: брови сдвигаются, меж ними пролегает морщина, рот кривится – а потом ресницы снова недовольно дрожат.

      – Спокойно, – шикает на меня Скорфус, но я вижу: его собственный хвост уже сжимается вокруг лап, точно он пытается стреножить сам себя. – Та-ак! Доброе утро, звездный свет!

      Последнее он бросает уже Эверу, расплываясь в своей традиционной улыбке – широкой, демонстрирующей все четыре клыка. Я едва замечаю это, сразу падаю в бирюзу приоткрывшихся, а в следующий миг распахнувшихся глаз. Быстро подаюсь ближе. Хватаю Эвера за плечи, прежде чем он повторил бы мою недавнюю выходку – смахнул бы Скорфуса на пол, словно предмет, выбивающийся из обстановки. Впрочем, это обнадеживает. Раз предмет для Эвера посторонний, значит, он помнит, как комната выглядеть должна.

      – Тсс, – шиплю я, поймав его заметавшийся взгляд. – Эвер… Эвер, это я.

      Несколько секунд он глядит на меня, оцепенев, а потом открывает рот. Губы шевелятся, но ни звука с них не слетает;

      Эвер облизывает их и морщится: сухие, обветренные. Наверняка он хочет пить. Я скорее хватаю с пола предусмотрительно приготовленный кувшин с водой. Немного боюсь, что мне бросят его в голову, но все-таки протягиваю со словами:

      – Да, да, я понимаю, все плохо. И непонятно. Но пожалуйста, давай поговорим, если ты можешь.

      Он не перестает рассматривать меня, и постепенно происходит то, что я запомнила с детства, – его взгляд замедляется. Эвер делает глубокий, долгий вдох, покорно берет кувшин, пробует присесть и откидывает со лба волосы. Они не отросли, запоздало подмечаю я. Как и ногти,