Утром выпал снег. Андрей Толкачев

не спрятать. Боковым зрением вижу: на пути, по стенам торчат спиралевидные фигуры – это люди – спирали, от болезней люди превращаются в спирали.

      – Нас потеснили. Ковидников много навезли.

      Веет нечистотами.

      – Сюда.

      Вошли. Встали.

      – Здрасьте.

      – Здрасьте.

      Его кровать. Налево в углу. Пустая. И чужая.

      Не верится, – вчера здесь лежал отец. Еще вчера. Еще теплая после него кровать.

      – Ночью санитары вынесли…, в морг, – голос, будто запись включили, могут включить вторично, если что – то непонятно. Если что – то непонятно…

      Очки на тумбочке.

      – Сняли, чтобы не разбились, когда выносили.

      «Он объясняет почему с умершего человека сняли очки. Бред какой – то. Отец в них часто засыпал. В последний раз упал с велосипеда, а очки на носу так и остались, не разбились, и вот лежат, может ждут хозяина, когда он вернется».

      – Звините (кто – то выговорил слово без «и»). Вы слышите?

      – Веселый был.

      – Что?

      – Веселый был, – повторяю свою фразу.

      И жду. Санитар оглядывается. А я с кроватью продолжаю беседу.

      – Смешно как – то носил.

      – Что?

      – Очки смешно носил.

      Очки на тумбочке начали меня приветствовать, будто они дальше читали книгу на которой лежали. Почему – то мифы Древней Греции он всегда брал с собой, взял и в последний раз.

      Беру очки в руки. Левая душка сохранила свой изгиб, а правая убежала куда – то.

      – Тут вещи на тумбочке, заберите. – И в сторону: —Лена! – И ко мне: —Мне пора идти. Вы тут сами.

      Ушел санитар.

      – Ну, давай обниму, сын, – его голос с того вечера, когда забирали на «скорой», вывозили с подъезда на коляске для сидячих больных. – Не обижайся на меня.

      Сидел худой. Одуревший. Растерянный.

      – Ну что ты, с кем не бывает. Так прощаешься, будто навсегда, – мои неуверенные слова, а точнее, мое вранье. Против диагноза не попрешь.

      А сам думаю, а почему не соврать. Ведь батя, когда у меня открылся собственный антикварный магазин, сказал: «я в тебя верил» и это было таким бесстыжим враньем, после ругани и ремня в детстве. Ведь за десять лет до этого на одном из семейных сборищ отец опрокинул стопку и в сердцах сказал дядьке, тетке и друзьям, что сидели за столом, мол, у вас дети как дети, а у меня беда: сын – дебил, вместо уроков, или там спорта, по мусоркам лазит, по свалкам, собирает старье – сарай весь захламил. В башке ни одной извилины. Хоть бы до восьмого класса дотянуть и в ПТУ. Это за праздничным столом. На своем дне рождения.

      …Молча бросаю полотенце, блокнот, книжку, ручку в свой рюкзак, сгребаю мелочь, почему – то рассыпанную на тумбочке.

      Первый раз обращаю внимание на тех, кто в палате. На кровати у окна. У тумбочки – напротив. На кровати – рядом. Все прячут глаза, как от чего – то постыдного.

      Все сгребаю – ничего не оставлять из того, к чему он прикасался – ведь это касается только нас: меня и его.

      …Выскочил на улицу, через