Конь вороной. В. Ропшин

Назаренку. Он не сознался. Он, как зверь, отлеживался на кухне. Верил ли он, что умрет?

      Был восьмой час утра. Всходило холодное солнце. За ночь выпал пушистый снег и замел песок на дорожках. Назаренко вышел с Егоровым на крыльцо. Потом, поеживаясь и жмурясь, стал под березу. На березе, на догола обнаженном суку верхом сидел Федя. На улице молча толпились уланы.

      – Начинай.

      Назаренко глубоко вздохнул. Он был без шапки, в короткой, белой, расстегнутой на шее рубахе. Егоров толкнул его в бок:

      – Лоб-то… Лоб-то перекрести, сукин сын.

      Я видел, как быстро-быстро задвигались пальцы и зашевелились синие губы. И я скорее почувствовал, чем услышал:

      – Господин… Господин полковник!..

      Но Егоров угрюмо сказал:

      – Даже помереть не умеешь. На что крестишься?… Крестись на восход.

      Федя накинул веревку. Подогнулись худые колени, и голова опустилась вниз. Повисло длинное, бессильное тело. Федя спрыгнул, дернул за ноги и закричал на улан:

      – Чего не видели? Расходись!..

      8 ноября.

      Поручик Вреде, гусар, провел всю войну на фронте, ходил на проволоку в конном строю, был ранен и заслужил Георгиевский крест. Коммунисты посадили его в тюрьму. Из тюрьмы он бежал. Он командует вторым эскадроном.

      Каждый вечер он приходит ко мне, садится на турецкий диван и курит. Он совсем еще мальчик, белокурый, с розовыми щеками и детским пухом вместо усов.

      – Юрий Николаевич, почему мы стоим в этой дыре?

      – Приказано.

      – А скоро пойдем вперед?

      – Когда прикажут.

      Он хмурит тонкие брови:

      – Надоело.

      – Идите один.

      – Вы всегда надо мной смеетесь.

      – Смеюсь? Бог с вами, Вреде… Если бы мне надоело, я бы ушел.

      – Куда?

      – В лес.

      Скудеет день, загорелись первые звезды. За окном морозная ночь. Вреде ходит из угла в угол.

      – Нас было три сестры и два брата и отец, генерал. Мать скончалась давно. Было у нас имение, усадьба под Ригой. Отца расстреляли, старший брат убит на Кавказе, а о сестрах я ничего не знаю. Имение разгромили, конечно… Ну вот… Отца и брата я им простить не могу…

      – У Назаренки тоже, наверное, есть брат.

      – У Назаренки?… Так ведь он коммунист.

      – А вы белый?

      – Да, белый. Я за Россию.

      Я улыбаюсь:

      – И за усадьбу?

      – За усадьбу? Нет… Черт с нею, с усадьбой. Я не горюю: пусть разживаются мужики.

      Федя вносит зажженную лампу. Погасли звезды в окне, запахло махоркой и керосином. Федя прикручивает фитиль и говорит, вытирая жирные пальцы о скатерть:

      – И разживутся, и попользуются, господин поручик… Уж такой, стало быть, вороватый народ…

      9 ноября.

      У Егорова сожгли дом и убили сына. У Вреде убили отца. У Феди убили мать. Я понимаю, за что они ненавидят. Но за что ненавижу я?

      У меня нет дома и нет семьи. У меня нет утрат, потому что нет достояния. И я ко многому равнодушен. Мне все