Место преступления – Москва. Эдуард Хруцкий

он против ветра.

      А Егорову действительно было плохо. Видимо, доконал его голод и недосып. Да работа милицейская. В уголовном розыске в мирное-то время жизнь не сахар, а в блокаду…

      Слава богу, что трамвай пришел сразу, хоть от ветра укрыться можно.

      Они вошли в пустой вагон. Кондуктора не было и вообще никого не было. Окна трамвая были забиты щелистой фанерой. Спинки скамеек, ручки, стены покрыла серебристая изморозь. Вагон нещадно трясло, ветер задувал с площадки, и Егорову было необыкновенно холодно. Он сжался на лавке, подняв воротник кургузого пальто и глубоко натянув кепку.

      Задержанный сидел напротив. Не по-блокадному румяный, в богатом пыжике, в темно-коричневом кожане с каракулевым воротником, он с любопытством, беззлобно рассматривал Егорова.

      Опер сдавал на глазах. Его лицо становилось все белее и белее. Егоров хотел что-то сказать, попытался приподняться и покачнулся на скамейке, потеряв сознание.

      – Эй, – тихо позвал его Трунов и потряс за плечо. – Эй!

      Опер не отвечал.

      Тогда он осторожно вынул у него из кармана пистолет, переложил в свой.

      Трамвай заскрежетал на повороте. Остановился. Канал Грибоедова.

      Трунов спрыгнул с подножки, свернул в первый же двор и растаял в ленинградской зиме…

      Москва. 4 сентября. 1982 год. 14.00

      Ах, какая осень висела над кладбищем! Солнце в церковных куполах переливалось. В безветрии тихо планировали на землю желтые листья.

      Медь оркестра, приглушенная расстоянием, сливалась с голосами, доносившимися из дверей церкви.

      На площадке перед церковью стоял автобус. Рядом – люди в темных костюмах и платьях.

      Трое держат в руках алые подушечки, на которых ордена, медали, какие-то знаки.

      Наград не очень много, но они все-таки есть. Провожающие подходят и рассматривают оценивающе, словно точно зная, что стоит за каждым орденом, каждой медалью, каждым почетным знаком.

      Борис Павлович Громов посмотрел на часы и протиснулся сквозь толпу к Желтухину.

      Тот стоял неподвижно, внимательно рассматривая резьбу на дверях церкви.

      – Степан Федорович, а где же Михаил Кириллович? Надо начинать похороны.

      – Ничего, – Желтухин усмехнулся, – покойник подождет. Ему торопиться некуда.

      Желтухин отвернулся и подставил лицо солнцу. Был он в темном костюме, над карманом пиджака нашивки за ранения. И все.

      Никаких колодок. Никаких знаков. Только ранения, два тяжелых и одно легкое.

      Осеннее солнце окрасило седину, сгладило морщины на лице Желтухина. И стало молодым, снисходительным и ироничным.

      У ворот кладбища остановились ухоженные «жигули» и броские иномарки. Вылезали из них люди, совсем не похожие на чиновничью братию. Модно одетые, с громадными охапками цветов.

      Они почтительно кланялись Желтухину. Тот кивал снисходительно. Как хозяин, начальник большой. Это деловая Москва приехала на похороны.

      К воротам подъехала «Чайка», шофер засомневался на секунду, притормаживая, а потом направил машину прямо к толпе у автобуса.

      И она расступилась почтительно, эта толпа. Кто-то раньше всех успел открыть дверь.

      Михаил Кириллович, в светлом костюме, высокий, чуть грузноватый, вылез из машины. Кивнул всем. Направился к автобусу.

      Печальная процессия прошла по центральной аллее, свернула на боковую.

      – А почему оркестра нет? – спросил один из провожающих.

      – Михаил Кириллович не любит…

      Вот уже на могиле холмик возник, обложенный венками. Увели вдову, народ начал расходиться.

      А Михаил Кириллович, Желтухин и Громов все стояли.

      – Вот, Борис, – сказал Михаил Кириллович, – день этот надолго надо запомнить. Какой день-то сегодня?

      – Вторник, – усмехнулся Желтухин.

      – Число какое, остряк?

      – 4 сентября.

      – Значит, похоронили мы Пашу Сергачева 4 сентября 1982 года. – Михаил Кириллович произнес это со значением. Начальственно.

      – Кажется… кем он был-то, Пашка? В приемной у меня сидел, без него как без рук.

      Желтухин опять усмехнулся иронически и зло.

      Громов слушал почтительно, корпусом подавшись к говорящему.

      – Ну что же, ему спать вечным сном, а нам дела вершить. Пошли.

      – Миша, – сказал Желтухин, – на поминки зовут.

      – Назвал, наверное, кого ни попадя? Народ-то нынче нахальный, этики не понимает.

      – Нет, – продолжал Желтухин, – там только свои.

      – Ну если что? А где стол-то накрыли?

      – Да в «Архангельском». Музыкантов позвали.

      – Это днем-то?

      – Все как ты любишь.

      – Пожалуй, Громов, поедешь с нами, – распорядился Михаил Кириллович. – Пойди к себе в машину,