Логика бреда. Вадим Руднев

что же вы сидите предо мной?

      Как смеете смотреть вы дерзкими глазами?

      Вы избалованы моею добротой,

      Но всё же я король, и я расправлюсь с вами!

      Довольно вам держать меня в плену, в тюрьме!

      Для этого меня безумным вы признали…

      Так я вам докажу, что я в своем уме:

      Ты мне жена, а ты – ты брат ее… Что, взяли?

      Я справедлив, но строг. Ты будешь казнена.

      Что, не понравилось? Бледнеешь от боязни?

      Что делать, милая, недаром вся страна

      Давно уж требует твоей позорной казни!

      Но, впрочем, может быть, смягчу я приговор

      И благости пример подам родному краю.

      Я не за казни, нет, все эти казни – вздор.

      Я взвешу, посмотрю, подумаю… не знаю…

      Эй, стража, люди, кто-нибудь!

      Гони их в шею всех, мне надо

      Быть одному… Вперед же не забудь:

      Сюда никто не входит без доклада.

      Итак, в архаической бредовой наррации говорящий есть то же, что его рассказ, и он – жертва своего рассказа. И он приносит в жертву свой рассказ. При бреде величия, как в вышеприведенном стихотворении Апухтина, король – не просто король, но король в тюрьме (то же в «Записках сумасшедшего» Гоголя), т. е. жертва, преследуемый король; Наполеон – не просто Наполеон, но Наполеон в изгнании на острове Эльба; Христос – не просто Христос, но агнец Божий, обреченный на заклание. Почему в наррации бредящего все время речь идет о жертве? Потому ли только, что он – жертва психической болезни? Но классический психотик не понимает, что он душевнобольной, так же как архаический человек не понимает, что он – архаический человек. И тот и другой считают себя жертвой обстоятельств. При бреде отношения он жертва слишком пристального внимания со стороны окружающих, при бреде ревности он жертва измены коварной жены, при персекуторном бреде он жертва преследования. При бреде воздействия он жертва таинственных сил, игрушка в их руках, при бреде величия он жертва своего величия, подобная архаическому царю, описанному Фрэзером в «Золотой ветви». Но и любая обычная поверхностная наррация есть нарррация о жертве, в пределе – о смерти. Каждое слово в языке связано со смертью[12]. В этом смысле бессознательна наррация выполняет компенсаторную функцию. Она повествует о преодолении всех препятствий, о Воскресении, о реинкарнации. Если обычная наррация говорит: «Зима», то имеется в виду, увядание, смерть, если она говорит: «Лето», то это повествование об изнурительной жаре. Пушкин в стихотворении «Осень» рассказывает о своем отношении к временам года, и все они чем-то плохи, кроме осени, но и осень он любит, как умирающую «чахоточную деву». Ольга Фрейденберг писала, что наррация заменила собой миф. Она выразилась более определенно: «Наррация есть понятийный миф». Она также подчеркивала, что в мифе нет и не может быть никакой наррации. Она неправа лишь в том, что миф – это бессознательная наррация, где рассказчик, рассказ и слушатель, по ее же словам, слиты в одно. Жертва – внесение антропологического, «исторического», «сознательного» начала в бессознательную наррацию. В аграрном мифе, в элевсинской мистерии в обряде инициации, смерть-жертва – лишь доведение до предела архаических жизненных возможностей с тем, чтобы возникла новая жизнь. Когда говорят о мифологическом времени, например, об аграрном

12

См. об этом главу «Эксперимент со смертью» книги: Руднев В. Реальность как ошибка. М., 2011.