Корзина с еловыми шишками. Константин Паустовский

унизить этого дурака. Но Мурзик не унимался.

      Грыз Мурзик молча и долго. Изгрызенные и замусоленные вещи он всегда сносил в чулан, где мы их и находили. Так он сгрыз книжку стихов, подтяжки Рувима и замечательный поплавок из иглы дикобраза – я купил его по случаю за три рубля.

      Наконец Мурзик добрался до резиновой лодки.

      Он долго пытался ухватить её за борт, но лодка была очень туго надута, и зубы скользили. Ухватить было не за что.

      Тогда Мурзик полез в лодку и нашёл там единственную вещь, которую можно было сжевать, – резиновую пробку. Ею был заткнут клапан, выпускающий воздух.

      Мы в это время пили в саду чай и не подозревали ничего плохого.

      Мурзик лёг, зажал пробку между лапами и заворчал – пробка ему начинала нравиться.

      Он грыз её долго. Резина не поддавалась. Только через час он её разгрыз, и тогда случилась совершенно страшная и невероятная вещь: густая струя воздуха с рёвом вырвалась из клапана, как вода из пожарного шланга, ударила в морду, подняла на Мурзике шерсть и подбросила его в воздух.

      Мурзик чихнул, взвизгнул и полетел в заросли крапивы, а лодка ещё долго свистела, рычала, и бока её тряслись и худели на глазах.

      Куры раскудахтались по всем соседским дворам, а рыжий кот промчался тяжёлым галопом через сад и прыгнул на берёзу. Оттуда он долго смотрел, как булькала странная лодка, выплёвывая толчками последний воздух.

      После этого случая Мурзика наказали. Рувим нашлёпал его и привязал к забору.

      Мурзик извинялся. Завидев кого-нибудь из нас, он начинал подметать хвостом пыль около забора и виновато поглядывать в глаза. Но мы были непреклонны – хулиганская выходка требовала наказания.

      Мы скоро ушли за двадцать километров, на Глухое озеро, но Мурзика не взяли. Когда мы уходили, он долго визжал и плакал на своей верёвке около забора. Нашему мальчику было жаль Мурзика, но он крепился.

      На Глухом озере мы пробыли четыре дня.

      На третий день ночью я проснулся оттого, что кто-то горячим и шершавым языком вылизывал мои щёки.

      Я поднял голову и при свете костра увидел мохнатую, мокрую от слёз Мурзикину морду.

      Он визжал от радости, но не забывал извиняться: всё время подметал хвостом сухую хвою по земле. На шее его болтался обрывок разгрызенной верёвки. Он дрожал, в шерсть его набился мусор, глаза покраснели от усталости и слёз.

      Я разбудил всех. Мальчик засмеялся, потом заплакал и опять засмеялся. Мурзик подполз к Рувиму и лизнул его в пятку – в последний раз попросил прощения. Тогда Рувим раскупорил банку тушёной говядины – мы звали её «смакатурой» – и накормил Мурзика. Мурзик сглотал мясо в несколько секунд.

      Потом он лёг рядом с мальчиком, засунул морду к нему под мышку, вздохнул и засвистел носом.

      Мальчик укрыл Мурзика своим пальто. Во сне Мурзик тяжело вздыхал от усталости и потрясения.

      Я думал о том, как, должно быть, страшно было такому маленькому пёсику бежать одному через ночные леса, вынюхивая наши следы, сбиваться с пути, скулить, поджав лапу, слушать плач совы, треск веток и непонятный