Очищающий СМОГ. Владимир Алейников

эпохи. Суть.

      Вырастают книги мои.

      (Нити. Шлюзы. Узлы. Рои.

      В яви. В памяти. На пороге).

      О былом. В том числе – и о СМОГе.

      Может быть, книгу эту даже – подумать ведь только, неужели такое бывает? – издадут, и, причём, что вовсе уж удивительно для меня, по причинам каким-нибудь нынешним, крайне важным и мне-то неведомым, по высоким соображениям, продиктованным чувствами добрыми к этим жгучим, колючим, пылким и пристрастным воспоминаниям, очень личностным, крайне искренним и оправданным верностью долгу, речи русской, дороге тряской по холмам, которые, кстати, были тоже когда-то людьми, существуют люди-холмы, (или так, в переводе моём: есть особые люди средь нас, что встают, подобно холмам, и грядущее прозревают настоящего много лучше и отчётливей, чем былое), как сказал, холмом поднимаясь над Парижем, Аполлинер, вовремя, а не когда-нибудь, неизвестно – когда, потом.

      Всё у нас может быть.

      И поэтому я сейчас не стану особо вдаваться в подробности нашей с Губановым непростой многолетней дружбы.

      Ведь задача моя теперешняя – только вкратце сказать о СМОГе.

      Потому-то я и работаю.

      Знаю себя, и поэтому сразу же, прямо, замечу: вовсе не исключено, что я, человек, по мнению некоторых оглоедов современных, десятого сорта, из тех, что сейчас процветают на чужих костях и заслугах, не желая их замечать, потому что вмиг обнаружатся всё ничтожество их и убожество непотребное, безобразное, беспросветное, просто мрак, за которым завистливый зрак, лживых слов бестолковый тон, бред без продыха, страшный сон, совершенно непредсказуемый, возьму вдруг да увлекусь – и вместо того, чтобы сделать, не забыв про строгий отбор, этакий чёткий обзор интересных давнишних событий, о чём-нибудь да поведаю – о забавном ли, о трагичном ли, – как обычно, под настроение, по наитию, по чутью.

      Всё может быть в моей книге.

      Как и в жизни. Как и в судьбе.

      Ничего. Я привык. Работаю.

      Как умею. Как получается.

      Тот, чьим светом жив я, всё видит – и добра мне, знаю, желает, и поэтому направляет, как и прежде, на верный путь.

      Нить духовная в небе вьётся, связь незримая остаётся в мире этом, где песнь поётся, чтобы века высветлить суть.

      …Но вернусь – в былое. Туда,

      где вставала в ночи звезда

      надо мной, где с нею светло

      было в том, что вскоре пришло, —

      в наважденье, в бреду сплошном,

      в том, что длилось там, за окном,

      где в аду кромешном, в раю,

      выжил я – да так и стою,

      в одиночестве, в мире гроз.

      Всё – надолго. И всё – всерьёз.

      Итак, любезный читатель, на протяжении всей осени шестьдесят четвёртого, и зимой, в декабре, метельном, студёном, и несколько позже, потом, в январе пришедшего, нового, с надеждами светлыми, года, мы с Губановым существовали в преддверии некоем смутном чего-то необычайного, которое вскоре должно было с нами произойти.

      Мы это слишком уж остро чувствовали, настолько пронзительно, что другого просто быть не могло.

      Мы ждали этого, ждали так