Сегодня и ежедневно. Недетские рассказы. Виктор Драгунский

и тушение зажигалок.

      А время все шло, и от нетерпения я уже насчитал несколько раз по пятьсот, а Валя все не приходила. Я вошел в парадное, где стояла будка автомата, опустил гривенник и, отсчитывая в синей темноте буквы и цифры на телефонном диске, набрал ее номер. Телефон басисто прогудел, и Валя сняла трубку. Это сразу ударило меня по сердцу. Я слышал ее голос, а ведь она должна была отсутствовать. Это поразило меня. Она, значит, дома, а я стою на ветру и жду ее, а она вовсе и не собирается проводить меня, провести со мной вечер, проститься…

      Я сказал:

      – Это я, что ж ты не идешь?

      И я услышал, как она ответила мгновенно, как будто знала, что я позвоню, и как будто давно уже отрепетировала свой ответ.

      – Понимаешь, Зойка, – сказала она, – ничего не выйдет, мне не вырваться сегодня. Семейные дела заели. Да и поздно уже!

      Какая, к черту, Зойка? Я почувствовал, что у меня упало сердце. Я сказал:

      – Я не Зойка. Это Митя говорит.

      Она засмеялась.

      – Нет, Зойчик, не могу. Не проси.

      Я сказал:

      – Я завтра уезжаю. Ведь ты же плакала. Что ты несешь? Мы не простимся?

      Она помолчала, потом сказала тихо и очень внятно:

      – Неудобно. Надеюсь, ты напишешь. Будь здорова.

      Я услышал комариный писк разъединения и механически повесил трубку.

      Вышел я из будки, так резко толкнув дверь, что ушиб кого-то, стоящего там в темноте.

      – Ох, – сказал кто-то, – чуть-чуть не убил.

      В парадном стояла девушка. Синий свет не давал возможности разглядеть ее лицо.

      Я сказал:

      – Извините, – и хотел было уйти.

      Но она сказала:

      – Я вас давно жду. Одолжите мне гривенник, пожалуйста, или разменяйте двадцать копеек.

      Я протянул ей монету. У меня их всегда полны карманы. Она взяла гривенник, нашарив в темноте мою руку, и я ощутил прикосновение горячих и сухих пальцев. Она сказала:

      – Если можно, не уходите. Я мигом.

      Я остался в парадном. Я не мог как следует осознать все случившееся, и на душе у меня было непоправимо скверно. Ведь, черт побери, честно говоря, я был в эти дни, в эти ужасные первые дни войны как какой-нибудь сумасшедший: я был счастлив. То есть я был потрясен войной, я ненавидел фрица, я знал, что уйду на войну во что бы то ни стало, но вот в глубине сердца у меня, несмотря на такое ужасное горе, как война, светилось счастье. Это было потому, что я верил в Валину любовь и сам любил ее всем сердцем. А теперь, после разговора по телефону, особенно после ее правдивого голоса, который так здорово врал и обзывал меня Зойкой, после этого я почувствовал, что ничего хорошего в моей жизни не осталось и что я теперь как солдат, у которого отняли его личное оружие, и все могут стрелять в него, как в бессмысленный столб. Я совершенно растерялся от этого разговора и не знал, что делать. Из автомата вышла девушка. Она сказала:

      – Спасибо, что подождали. Вы меня знаете?

      – Нет.

      – Да мы же рядом живем, вы в конце переулка,